Фанаты бизнеса. Истории о тех, кто строит наше будущее - Андрей Кузьмичев

Не сразу «железки», разрабатываемые в отделе Зимина, принимали громадные размеры, схожие с «пирамидой Брежнева». В середине 60-х годов отдел разрабатывал загадочные для простого человека «Е-змейки», предсерийное производство которых методом литья под давлением было налажено на Балашихинском литейном заводе. «Эти конструкции были приняты за основу антенных систем так и не построенной РЛС 5Н12Г (“Дон-Г”) – предтечи РЛС 5Н20 (“Дон-2Н”), – вспоминает Зимин. – Они вытеснили из проекта схемы на основе ребристых замедляющих структур, занимавших до этого не всегда оправданное монопольное положение в локаторах с антеннами частотного сканирования. Решение по этому поводу принимал сам Александр Минц, по представлению тогдашнего главного конструктора Романа Авраменко».

Модули фазированных антенных решеток (ФАР) – не кубики Рубика, создателя многочисленных головоломок, а секции фазированных решеток, из которых собирались, как из кубиков, большие антенные полотна. Разделив выходные сигналы модулей и затем суммировав их с разными весами, можно было формировать множество лучей локатора. «Демонстрация работающего модуля ФАР на конкурсной комиссии в 1970 году, – вспоминает Дмитрий Борисович, – стала одним из аргументов в пользу выбора варианта РЛС, предлагаемого РТИ».

Выбор «в пользу» РТИ означал на практике новый этап согласования. Даже после принятия постановления ЦК КПСС и Совмина СССР любой документ, как вспоминает Зимин, надо было согласовывать с заказчиком – ведь именно под него финансировался проект. Фактически в РТИ существовали три независимые системы согласований. Формально был директор, главный конструктор, но представитель заказчика ему не подчинялся. У него был свой контролер – режим, в лице сотрудника КГБ, который тоже обладал большой самостоятельностью. Для принятия любого решения исполнителю надо было идти к заказчику, ждать его неделями, месяцами. В итоге станцию делали лет пятнадцать, если не больше. За это время – от задумки до реализации – все стремительно устаревало. «Какая-то алогичная, нудная и бессмысленная, длившаяся годами процедура согласования бесконечных протоколов с заказчиком, который никогда не собирался брать опытный объект на обслуживание и эксплуатацию, – считает Зимин. – Кто-то один делает, а согласователей цепочка. И преодоление всех этих сложностей – начальник лаборатории, начальник отдела – до главного конструктора… бесконечные согласования».

Глосса об испытаниях

Испытания на объекте! Мы там годами толпимся! Годами! Подписать – пройти через заказчика. Как подписал протокол у заказчика – до бесконечности! Это меня изводило. Но было и очень много интересных вещей. На моей памяти сменилось три поколения заказчиков. Три поколения. Приходят другие люди – надо опять все объяснять, ликбез устраивать. Они, помимо всего прочего, боятся. Друг за друга прячутся.

Эта проблема согласований пронизывала всю российскую экономику, где все было закрыто, по образному выражению Зимина, «пыльным мешком секретности». «Я нашел бумагу, сколько мы отработали на овощных базах, на картошке – была астрономическая величина», – вспоминает он. В какой стране мира остепененные ученые, авторы толстых научных журналов, выполняли такую физическую работу? «Смешные вещи были – мы получали журналы, если там попадалась информация об образцах советской техники – почему-то эти страницы вырезали, – вспоминает Айзин. – Приходилось все время работать с чемоданом, с учетными тетрадями. Они вечно забывались. Нам запрещалось работать на отдельных листах. [А еще были] внезапные проверки из первого отдела». Зимин однажды случайно «прихватил» со стола секретные документы и отправился домой, вызвав переполох у секретных служб. Они «вычислили» его, нашли пропавшие документы, и в результате появился приказ такого содержания:

«Центральное научно-производственное объединение “Вымпел”»

Приказ

Для служебного пользования

экз. № 1

выписка из

4 февраля 1986 г.

о временной утрате документа

с грифом «Совершенно секретно»

Приказываю:

4. За халатность, проявленную в обращении с секретным документом, несанкционированный вывоз секретного материала за территорию предприятия начальнику отдела 114 РТИ Зимину Д. Б. объявить строгий выговор.

ВРИО ГЕНЕРАЛЬНОГО ДИРЕКТОРА

Д.И. КОСМАЧЕВ».

Строгий выговор был мягким наказанием по сравнению с обысками, учиняемыми вторым отделом. «Самое мерзкое из воспоминаний, – считает Зимин. – Каким-то чудом мой отдел избежал этого унижения. На подвергнутых этой процедуре было больно смотреть». Но другое унижение испытывал каждый, слыша слово «лаболатория». Именно так говорил начальник одного из секретных отделов РТИ, «с обликом, позволяющим без грима играть роль Шарикова. Безграмотное, злобное ничтожество с вечно озабоченным лицом, наделенное властью останавливать любые работы», – писал в своих воспоминаниях Зимин. Без визы этого начальника документ, подписанный даже директором института, не отправлялся во внешние инстанции. Фразу: «Захожу я, понимаешь, в одну лаболаторию…» – надо было непременно выслушивать с улыбкой на лице, иначе долгожданную подпись на документе получить было невозможно. «Визоносные» службы РТИ – редакционная, нормоконтроля, метрологическая – проверяли и контролировали всю деятельность разработчика. Кроме них в институте, как и на каждом почтовом ящике (п/я), находилась громоздкая проверяющая структура – представительство заказчика (ПЗ), то есть министерства обороны. По мнению Зимина, в подобных представительствах служила заметная часть офицерства; в РТИ они занимали целый этаж одного из корпусов. «Никакой технический документ, никакая схема, чертеж не являлся законным документом, если под ним не было согласующей подписи ПЗ, – вспоминал он. – При этом исчезало лицо, принимающее окончательное и обязательное решение. Утверждающая подпись директора – главного конструктора означала лишь право предъявления документа на согласование. Подобная схема гарантировала разработчика и изготовителей от провалов. Если несколько поколений заказчиков подписывали тебе каждый винтик – то куда вы, ребята, денетесь на заключительном этапе. Мы обречены на успех вне зависимости от потраченных денег и времени. В конечном итоге решение ЦК или Совмина будет выполнено!»

Стремление любой ценой оградить себя от ошибок приводило к тому, что ответственность за выполнение той или иной работы оказывалась «размытой». «Я подписывал многие документы, выпускаемые отделом, не глядя (не все, разумеется), – вспоминает Зимин, – зачем читать, править, когда после тебя будет еще десяток проверяющих. К тому же слишком вылизанный документ, к которому трудно придраться, обычно дольше и труднее согласовывался». Но с другой стороны, желание создать «систему с предельно оптимальными характеристиками» заставляло сотрудников отдела 114 прибегать к вороватым попыткам проводить эксперименты по вечерам, когда армия контролеров уходила домой. Еще надо было добиться права оставаться по вечерам, переносить часть работ в лаборатории вузов, с которыми у отдела были договоры. За работу на секретных объектах, как вспоминал Зимин, «платили “пыльные” + командировочные. Приличные деньги. Многие (не только из РТИ) готовы были там сидеть вечно». Не смущали сотрудников даже плохие бытовые условия. «Свою специфику имели советские сортиры, – смеялся Зимин. – В начале девяностых годов, когда в РТИ стали появляться первые американцы, их посещения этих заведений вызывали у них не только чувство облегчения, но и недоразумения и, возможно, лишние сомнения в эффективности советской военной радиоэлектроники. Что же касается объекта № 8, то мне запомнился многоочковый деревянный сарай (дерево в тех краях не растет; деревянная доска на Балхаше – это как мраморная плита в центральной России) с заботливой надписью на входе: “ВОИН! ПЕРЕД ВХОДОМ В ТУАЛЕТ ПЕРЕЛОЖИ ПРОПУСК В ГИМНАСТЕРКУ”».