Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47 - Татьяна Соломатина

– На что?! – испугалась роженица.

– Голову вашему мёртвому плоду будем сносить. Иначе – разрыв матки. И свищи. Головка слишком долго стояла в одной плоскости.

– Татьяна Георгиевна! – мягко, но несколько укоризненно покачала головой старшая смены, опытнейшая акушерка Вера Антоновна.

Мальцева только рукой махнула, повелительно указала Разовой на дверь, сдёрнула перчатки, швырнула их в таз и вышла в коридор.

– Настя, садись, пиши!.. Общее состояние удовлетворительное…

Мальцева продиктовала данные физикального осмотра и внутреннего акушерского исследования, диагноз.

– После твоей и моей подписей абзац. Далее. «Телефонная консультация с заместителем министра по материнству и детству, доктором медицинских наук, акушером-гинекологом высшей категории Паниным Семёном Ильичом». Абзац. «Ex consilium: показана плодоразрушающая операция краниотомии». – Она продиктовала показания и условия. – Число. Дата. Подписи. Твоя. Моя. Панина. Вызывай анестезиолога. Тебе – стоять и смотреть. Дам после основного этапа поработать.

После извлечения отсечённой головы женщина закровила. А ещё через минуту – и вовсе хлынуло. Пришлось идти в операционную по жизненным показаниям со стороны матери. Оперировала Т.Г. Мальцева. Ассистировали А.Е. Разова и А.В. Денисов. Ординатор пятого этажа был занят, пришлось позвать дежуранта из гинекологии. Женщину положили в ОРИТ. Состояние стабилизировалось. Смысла ехать домой не было никакого. В кабинете всё одно лучше выспишься. После совместного перекура на ступеньках приёма, Татьяна Георгиевна жестом пригласила Александра Вячеславовича: «Пошли».

Слава богам, ему не пришлось ничего объяснять, повторять дважды и всяким прочим образом краснеть.

– В отделении спокойно? – только и спросила она, когда он подал ей коньячный бокал, наполненный на треть. Другой был у него в руках.

Он кивнул.

– Ты особо-то не налегай!

– Не буду. Уже через час я уйду в отделение.

– Вот и молодец.

Всё дальнейшее можно списать на бессмысленность тупого бабского бытия, усталость, раздражение и то, что она, чёрт возьми, в первую очередь – желанная, страстная, жаждущая использования по назначению женщина. И только потом мать, начмед и бог знает кто ещё!

Списать можно. Но она сделала то, чего делать нельзя, потому что нельзя. Но телу впервые за последние почти уже полтора года стало хорошо. Абсолютно, прекрасно и законченно хорошо. Со своим телом ей давно всё можно, потому что можно. Хоть сто раз на душе от этого если не гадко, то, как минимум, противоречиво.

Да не маленький Денисов, выдержит!

В половине шестого утра она поднялась в ОРИТ. Узнать, как состояние пациентки.

– Шалава ты. Ша-ла-ва! – с неожиданной горечью сказал ей Святогорский. – Так нельзя.

– Да иди ты сам знаешь куда, Аркаша!.. Кто-нибудь ещё знает?

– Никто не знает. Да и я всего лишь предположил.

– Аркадий Петрович, я не собираюсь жить с мужиком только потому, что он «всю жизнь ждал!», оттого, что у нас ребёнок, и из-за прочей подобной ерунды, которую он себе придумал. Потому что всё это неправда. Ничего он не ждал всю жизнь. Всё происходит лишь потому, что происходит. И у меня всё происходит далеко не самым худшим образом. Потому что вон, – она кивнула в сторону ОРИТ. – Есть куда большие дуры. И зла на них не хватает. На себя, впрочем, тоже…

– Тань, ну у тебя странный способ пар спускать. Всю жизнь он у тебя такой был, но сейчас-то уже…

– А что, хоть у кого-то из нас с возрастом меняются парадигмы? Ты выбросил свою сумку «USSR»? Бухать стал меньше? Перестал книги читать?

Святогорский печально улыбнулся.

– Нет… Прости, что изобразил из себя моралиста. Мне парня жалко.

– А мне никого не жалко. Ни-ко-го. Я впервые в жизни сегодня почувствовала, что мне даже эту глупую бабу не жалко. Просто работа. Я приставлена тут не для ахов, охов и прочих воздыханий. Просто работа. Баба жива? Состояние стабильное? Всё. Я не жалельщица. Я – ремесленник, сантехник. Мне и так теперь устраивать клинические разборы по вопросу интранатальной смерти. И конференции по асинклитическим вставлениям. Могу ещё по краниотомии статейку в журнальчик тиснуть. Не так чтобы слишком частая операция. – Мальцева истерически хохотнула. – Я утомилась жизни через себя пропускать. А Денисов – парень крепкий. И трахается отменно. Панин уже не тот.

– Ага, не тот… Наполнение и напряжение – уже не те. Темп не держит. Из стайера стал спринтером. Известное дело… Возраст. Должность. Отцовство.

– Аркаша, только я тебя прошу!..

– Да пошла ты! Когда это я чужие альковные тайны выдавал?! Меня на том свете черти в аду поджаривать не будут. Они сядут в кружок и целую вечность будут слушать, рты раскрыв. А до тех пор… Ладно, иди. Часок кемарни. Душ, кофе. Все дела. Пойду всех предупрежу, что утренняя раздача будет не слишком горячей, – начмед сегодня удовлетворён… Да шучу я, шучу! Могила!

Кадр сорок третий

Живой!

Александр Вячеславович Денисов был конечно же парень крепкий. Крепкий двадцатишестилетний мужик. Ординатор гинекологического отделения. Здоровый. Красивый. Умный. Сдержанный.

Но – живой.

Живой и самонадеянный мальчишка. А какие они ещё бывают, здоровые, красивые, умные, крепкие, пусть и сдержанные мужики, в приступе первой молодости?

Вот и он некоторое время назад пребывал в твёрдой уверенности, что Мальцева – уже его со всеми потрохами. Особенно после того, что случилось на конюшне[48]. И не оттого, что «старой бабе за счастье». А потому, что он её любил. Такое тоже случается. Не был влюблён. Именно любил. Психика и брюшной пресс у интерна были крепкие – он сдюжил первые удары: удаление из обсервации в гинекологию, нарочито подчёркнутая холодность Татьяны Георгиевны (которая, не к чести её будь сказано, так ни разу и не расставила твёрдо точки над i). Когда стала очевидна её беременность, Александр Вячеславович, опять же самонадеянно – вслед за остальными собратьями-мужчинами, был убеждён: от него. Все мужчины полагают, что если женщина вынашивает их дитя, то тут уж точно без вариантов. Но оказалось, что варианты имеются. И во множестве. Например: женщине всё равно, от кого она понесла. Мало ли чей бычок вскочил – телёночек-то наш! Или ещё вот: женщина беременна от вас, но это не означает автоматом, что вы ей нужны в качестве отца её ребёнка и спутника её жизни. Без иных отцов куда лучше, чем с ними. И не все планеты имеют спутник. Некоторые, например, имеют несколько. А другие – ни одного. А у Сатурна – и спутники, и кольца. Или так: да, женщина в положении, но в это положение не вы её поставили. И даже если вы жаждете её любую: босую, седую, чумную и забеременевшую не от вас, – это вовсе не означает, что любая: седая, босая, чумная женщина в свою очередь жаждет вас. Тут нет очередей, подписки, блата, последовательностей и закономерностей. Все эти вариации на тему «хочу – не хочу», «люблю – не люблю» одинаково звучат как для старых, некрасивых, усушенных (или же, напротив, ожиревших), никчемных самцов-выбраковок, так и для молодых, красивых, идеальных телом (и душой), перспективных, элитных представителей мужской породы. Увы, эта музыка достаточно часто исполняется и наоборот: женщина годами не будет смахивать с дивана духовно-ментально кастрированную двуногую особь-импотента, но моментально вышвырнет за порог чистого душой, быстрого умом, деятельного мужика, пригодного и в постели и для воспитания детей. Это величайшая загадка человеческих межполовых взаимоотношений. Но к данному конкретному случаю «Мальцева – интерн» она не имеет непосредственного отношения, так что и чёрт с ней. Тем более, всё равно не разгадать.

Каковым бы ни было поведение Мальцевой – интерн вёл себя сдержанно и достойно. Так ему самому, по крайней мере, казалось. Так виделось и всем остальным. Даже тем, кто подмечал, что взгляд Денисова иногда становится тоскливо-коровьим, когда он с затаённым (как опять же представлялось ему самому) обожанием взирал на предмет своей любви и страсти.

У Мальцевой в коридоре висел огромный портрет покойного Матвея. У интерна в спальне висел огромный портрет Мальцевой. У Панина нигде и ни в каких помещениях ничего не висело, а если что-то и повисло – так то не по причине утраты любви и страсти, а лишь как свидетельство неизбежного бега времени и результат непомерного груза забот.

Всё в этом мире либо не то, либо не так, либо не с теми. А вовсе не как у Вольтера в повести «Задиг или судьба»: «…всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие». Язвительный старик просто любил предаваться бесплодным умствованиям. На самом же деле в нашем простейшем из миров всё – либо не то, либо не так, либо не с теми. Либо не то и не так – не с теми! Последнее можно считать квинтэссенцией нашего бытия. Отцентрифугированными его форменными элементами.