Ленин - Фердинанд Оссендовский

Толкачево постигла судьба деревни Апраксино. Начались ссоры, распадались семьи; по улицам и в окрестностях сновали толпы убегавших из дома детей, которые, путешествуя из деревни в деревню, попадали в город. Никто о них не заботился, так как занятым домашними дрязгами, разводами, ссорами, драками и жалобами властям родителям не хватало времени на поиски пропавших.

Однажды госпожа Болдырева, разговаривая со знакомой крестьянкой, заметила проходившую мимо дома молодую девушку. Это была дочь деревенского комиссара — Маня Шульгина.

— Как дела? — спросила ее госпожа Болдырева. — Говорят, замуж выходишь. За кого?

— За Степана Лютова, — ответила та, краснея. — Мы как раз должны встретиться, чтобы договориться о дне свадьбы.

— Дай вам Бог счастья! — пожелала госпожа Болдырева.

— Спасибо! — воскликнула девушка и побежала дальше.

Она направлялась к дому Лютовых.

Степан, 18-летний юноша, уже ждал ее у ворот. Он обнял ее одной рукой и повел в сторону стоявшего за домом сарая.

— Куда мы идем? — удивившись, спросила она.

— Мне надо туда заглянуть… — уклончиво ответил он.

Открыв двери сарая, он вошел в него и потянул за собой девушку.

— Слушай, Манька, — сказал он, закрыв двери. — Ты состоишь в коммунистической молодежи, поэтому должна выполнять требования товарищей. Я хочу, чтобы ты немедленно отдалась мне! Брак — это глупый буржуазный предрассудок!

Скромная, честная девушка молчала, с ужасом глядя в угрюмые глаза парня.

— Что же ты молчишь? — спросил он, обнял ее и принялся целовать в шею и громко дышать. Его лицо было бледным, а глаза покрыты пеленой.

— Отпусти меня! — крикнула девушка и попыталась вырваться из его рук.

— Так вот ты какая? — рявкнул Степан. — Эй, товарищи, идите сюда!

Из-за поваленных скирд ржаной соломы появилось несколько подростков. Они заткнули девушке рот и сорвали одежду. Степан, повалив ее на землю, упал сверху. Боролись долго. Девушка была сильной и ловкой. Однако товарищи помогли сковать ее по рукам и ногам. Парень, держа Маню за горло и выкрикивая короткие, рваные слова, принялся ее насиловать. Подростки, тяжело дыша, хищно следили за движениями мечущихся тел. Наконец Степан поднялся и сладострастно потянулся.

— Хорошая девка! — буркнул он. — Но и я — хороший товарищ! Берите ее, кто хочет!

Обморочная девушка и развратные подростки оставались в пахнущем зерном, плесенью и мышами сарае до ночи. Мальчишки выбрались из него украдкой и незаметно разошлись по домам.

Маню нашли только через неделю. Она лежала голая, покрытая синяками, окровавленная и замерзшая.

Суд без труда разобрался в преступлении, а подростков доставили в город. Там они провели 2 дня. Вернувшись, мальчишки вели себя вызывающе, дерзко и хвастались тем, что их оправдали и даже — похвалили за то, что они наказали девушку, отказавшуюся выполнять обязанности свободной пролетарской женщины, равной мужчине. Она не имела права отказывать возжелавшим ее коммунистам.

Ничем не помогли жалобы отца Мани, поэтому он пришел к Болдыревым, чтобы поплакать и рассказать о своей обиде.

Серьезный, степенный Шульгин, заметив, что Болдыревы, опасаясь всевидящих и всеслышащих стен, молчат, глядя на него с сочувствием, сказал, поднимая 2 пальца вверх:

— Клянусь перед вами, как перед Богом, что отомщу…!

Он исполнил клятву. Внезапно пропал Степан Лютов. Никто никогда его больше не видел.

Какая-то старуха рассказывала потом на ухо госпоже Болдыревой, что собственными глазами видела, как Шульгин в лунную ночь нес что-то тяжелое к проруби и, привязав тяжелый мельничный жернов, бросил это что-то в реку.

ГЛАВА ХХХ

Гражданская война бушевала на нескольких фронтах. Все новые и новые, большие и маленькие армии восставали против кремлевских диктаторов. Комиссары, отрезанные от всего мира блокирующими Россию союзниками и поддерживаемыми ими «белыми» войсками, как моряки на тонущих кораблях, высылали в пространство сигналы S.O.S. Но это не был отчаянный крик о помощи, а грозное предупреждение, направленное «всем, всем», всему миру, что пролетариат только ждет удобного момента, чтобы вывесить на Эйфелевой башне, на Вестминстерском дворце, на вашингтонском Капитолии, над Веной, Римом и Берлином красное знамя революции.

Красноармейцы издевались над взятыми в плен «белыми» офицерами, вырезали им на плечах погоны и сдирали с бедер полоски кожи, поджаривали на огне, выкалывали глаза; рубили топорами; обливали водой на морозе, превращая людей в ледяные глыбы; в проруби топили сотни связанных веревками «врагов пролетариата».

«Белые» платили коммунистам жестокостью за жестокость. Комиссарам на груди вырезали пятиконечные звезды; отрубали уши, носы и ладони; коптили над кострами; на пленных испытывали острие казацких сабель, стреляли по ним как по живым мишеням; повешенными красноармейцами украшали придорожные деревья, аллеи парков и лесные тропы.

Коммунисты — мужики с Волги, найдя раненого офицера «белой» армии, распороли ему живот и, достав кишки, прибили их гвоздем к телеграфному столбу. Избивая пленного палками и толкая, они заставили его бегать вокруг под рев смеха, пока тот не упал, вытянув из себя все внутренности, обмотав ими столб.

Уральские мужики, поддерживающие «белых» генералов, издевались над комиссарами очень изобретательно. Сорвав с них одежду, они произвели легкую операцию по введению в прямую кишку патронов с динамитом и, поджигая бикфордов шнур, вызвали взрыв живой бомбы. В другом месте коммунисты, подражая уральским крестьянам, набивали рты пленных порохом, обвязывали тряпками и проволокой, после чего взрывали живую гранату сопровождая зрелище угрюмым смехом и шутками.

Гражданская война охватила всю Россию и становилась все более упорной, жестокой и дикой. В своей стране русский человек не жалел никого и ничего. Людей было повсюду много, как тараканов и клопов в грязных, курных, вонючих хатах; деревни без сожаления отдавали во власть огня, не все ли равно — поджигать их или нет, если итак пожары ежегодно поглощали убогие соломенные деревни и деревянные, хаотично построенные города?

Перепуганные, грабленые как «красными», так и «белыми» жители деревень ежедневно встречали новых властителей и угнетателей, пели по очереди то «Интернационал», то «Боже, царя храни», утрачивая понятие о законе, нравственности и человечности.

У иностранных войск не было поводов снисходительно относиться к русским, они или помнили предательство союзников или тяжкую неволю в глубине огромной страны.

Французы, англичане, японцы, немцы, австрийцы, мадьяры, чехи, поляки, латыши изрыгали из своих пушек снаряды, кололи штыками, вешали и расстреливали этих «восточных дикарей» этих «безумных и жестоких татар».

Россия ужасно кровоточила.

Вместе с ней, не подозревая ни о чем, кровоточил тот, кто хотел выковать для нее лучшую, светлую жизнь. Ленин лежал в темной комнате боковой пристройки Кремля, долгие месяцы сражаясь со смертью. Фанни Каплан целилась хорошо. Казалось, что она специально обрекла диктатора на мучения за те муки, которые он принес народу. Пуля, застряв в крестцовой кости, пробила важные нервные узлы. Окружавшие раненого врачи всю надежду возлагали на силу этого коренастого плечистого человека с куполообразным черепом, монгольскими скулами и раскосыми, теперь постоянно прикрытыми синими веками глазами.

Сознание возвращалось к больному редко и ненадолго. Сутки тянулись в страданиях, горячке, безумных и ужасных криках. Ленин метался, скрежетал зубами и бредил целыми часами. Он провозглашал речи, а левая рука со скрюченными пальцами двигалась, словно чертила большие буквы на огромном листе бумаги. Наступали мгновения, когда он лежал неподвижно с холодными парализованными руками и ногами.

— Паралич? — спрашивали, глядя друг на друга, врачи.

Но раненый внезапно поднимал руку и вновь начинал писать на невидимой бумаге и отрывисто бормотать:

— Жизнь… счастье… Елена… все для революции, товарищи!..

Потом он боролся с наблюдавшими за ним санитарами, пытался поднять тяжелые опухшие веки и кричал:

— Дзержинский… Торквемада… жандарм Федоренко — пес поганый… бешеный… К стенке их!.. Скажи мне… Феликс Эдмундович… это китайцы задушили… Петеньку… Дора… Дора… ах, ах! Дора Фрумкин… Где Дора? Товарищи… скажите Плеханову, что… трудно убивать…

Он стонал долго, жалобно, а из под синих век выкатывалась слеза и замирала внезапно, будто замерзая на выступающей, костистой, обтянутой желтой кожей скуле. Он скрежетал зубами и шевелил бледными, распухшими губами, невыразительно шепча:

— Социализм, всеобщее равенство — ерунда! Миражи! Для начала долой свободу… это не для пролетариата… потом террор…. такой, чтобы Иван Грозный… содрогался в гробу… и так пол века, а может и целое столетие… Тогда родится единственная добродетель, единственная опора социализма — жертвенность. Ужасом высвободить тела, преобразовать души. Не сердись, не смотри строго, Елена! Таков наказ, ужасный… Это не я!..