Отдел «Массаракш» - Антон Первушин

Птицелов и Облом ушли на корму, подальше от пиршества крысланов и патриотических воплей репродукторов. Забрались на бухту полусгнившего каната от плавучего якоря, закурили.

Массаракш, — пробурчал Облом. — И чего я полез?! Нашел у кого справедливости добиваться…

Ну так начальство же, — откликнулся Птицелов.

Начальство… — хмыкнул его напарник. — Это Боос Хлыщ — начальство?!

Какой такой хлыщ?

А этот вот, который командует теперь, — горестно проговорил Облом. — Боос Туску по кличке Хлыщ. Столичная шпана, привлекался за изнасилование, но вовремя перешел на сторону мятежников. Потому до суда дело не дошло…

Похоже, ты хорошо его знаешь…

Еще бы… — пробормотал Облом. — Он у меня в приемной дневал и ночевал в ожидании приказа…

Птицелов воззрился на него, разинув рот.

Чего уставился? — буркнул Облом. — Я в свое время был большим начальством… Думаешь, этот Хлыщ меня не узнал?

Не знаю…

А я уверен, что узнал, — сказал Облом. — А тут еще наш громила-начальник влез со своими стихами, будь они трижды не ладны…

Понимаю, — отозвался Птицелов. — Мне и самому тошно.

А тебе с чего, мутоша? — поинтересовался Облом. — Тут, конечно, вонюче до крайности и вообще, но тебе-то не привыкать. Ты ничего другого й не видывал. Это я в Хрустальном дворце на зеркальном паркете с дамочками кренделя выписывал, игристые вина хлестал и куропатками закусывал…

Да не от вони мне тошно, — перебил его Птицелов. — Совесть меня мучает. Знаешь, что это такое?

Слыхал, — отозвался Облом. — Еще в первом классе гимназии… А с чего это она тебя замучила?

Вот слушай…

И Птицелов как на духу рассказал Облому о похищении Лии.

Девчонка погибла, — ответил на это Облом. — Не тешься пустой надеждой, Птицелов. Обманывать тебя ведь нет смысла?

Птицелов помотал головой.

Тогда и самому себе не лги, — продолжил Облом. — Я знаю, о чем говорю.

Вот интересно, почему ты так уверен?

Много знать хочешь, мутоша, — буркнул Облом и харкнул в реку.

Циркуля они вернули, — пожал плечами Птицелов. — Может, и Лию тоже… — он вдруг встрепенулся, неожиданная мысль ввела его в ступор. — А если я сейчас здесь, а Лия… Лия вернулась…

Ему захотелось прыгнуть в воду. Затем рвануть сквозь джунгли — подальше от оранжевых комбинезонов, от ржавой баржи, от грязно-зеленой реки. Домой! Домой…

А потом подойти к Колдуну и спросить: откуда у тебя, мил человечище, такие глазищи? Желтые-желтые, с узким зрачком змеи. Как у тех человечков из кошмара Циркуля. Из нормального такого и вполне реального кошмара…

Значит, вид на жительство — это не единственное, о чем ты мечтаешь? — усмехнулся Облом. — Слушай! А отправь-ка почтового голубя в свои края. Вдруг она и на самом деле вернулась!

Да иди ты… — буркнул Птицелов, темнея лицом.

Поверь мне, друг-мутант, и не задавай лишних вопросов. — Облом огляделся: не подслушивают ли их? Никого поблизости не оказалось. — Они давно уже никого не возвращают… — проговорил громким шепотом. — Раньше возвращали, а теперь нет. Почему — не известно. Понял?

Не врал Облом, и рад был бы Птицелов, чтобы хитрый дэк ему «ложки гнул», как частенько делал раньше. Но нет, излагал чистую правду.

И теперь не скажешь, откуда все это знаешь?

Не клянчи, мутоша, все равно не скажу.

Ладно… — сказал Птицелов. — А еще меня совесть мучает из-за Циркуля.

Из-за Циркуля-то с чего?!

Он спросил меня: правда ли то, что его похитили, или просто бред?

А ты?

Ля сказал, что правда.

Облом присвистнул.

Так ты думаешь, он из-за этого и вены?..

Не знаю, — буркнул Птицелов.

Да не парься ты, мутоша, — сказал Облом — Он в любом случае, законченный псих был… Не даром же в «Волшебном путешествии» участвовал Профессор Мегу на него нахвалиться не мог…

А ты и про «Волшебное путешествие» знаешь? — удивился Птицелов.

Еще бы! — Физиономия Облома расплылась в самодовольной улыбке. — Я эту бодягу и придумал!.. Что, ложки гну, а?!

Птицелов потряс головой.

Не-ет…

То-то!

Помолчали.

Мировой Свет быстро тускнел. На круче замерцали редкие огоньки городка. Птицелову невольно вспомнился рассказ покойного Циркуля — чернота, засеянная ледяными искрами. Вздохнул: не похоже. Обычные тусклые огоньки среди развалин. Почти как у них в поселке мутантов. Только здесь электричество есть. Даром, что от города осталась лишь кучка жалких домишек. Большая деревня, а не всеимперская здравница, массаракш…

А я ведь местный, — сказал вдруг Облом. — Родился на Курорте, вырос, бабу впервые здесь же попробовал… Роскошный город был. Не город даже, а целое ожерелье городов вдоль побережья. А какие виллы тут были! Белые лестницы каскадами спускались к морю. А на лестницах — светлокожие северянки… Аристократки! Они тебе деньги, подарки разные, а ты им — отдохновение от постылых мужей и столичной скуки. Как сыр в масле катался. Деньжата стал копить, думал дело свое небольшое начать, жениться на хорошей бабе, чтоб детей нарожала… А потом в восемьдесят четвертом какая-то сука… одну бомбу за другой… Ведь так и не дознались кто… Бомбовозы шли без опознавательных знаков. Наши, правда, не остались в долгу — вдарили сразу по всем, у кого было атомное оружие. А потом на всякий случай и по тем, у кого не было… И завертелось…

А как ты в Неизвестные Отцы попал? — спросил Птицелов.

Облом покосился на него, хмыкнул.

Догадался все-таки, — сказал он. — Попал, не стану врать. Бесполезно… Но это длинная история. И не для посторонних ушей.

Я никому! — пообещал Птицелов.

Верю, мутоша, — отозвался Облом. — После всех наших с тобой массаракшей — верю. И потом ты ведь не просто мутант. Ты мутант с биографией. Знаешь, что это такое?

Птицелов не успел ответить. Из вонючего воздуха соткался перед ними Штырь — худой, как жердь, делинквент, метивший в десятники и поэтому усердно выслуживавшийся перед начальством.

Вот вы где прохлаждаетесь! — просипел он заложенным горлом. — А там господа начальники жаждут приобщиться к прекрасному…

Облом взвыл. Поднялся тяжело. Пробурчал:

Будь проклят этот Отул и тот день, Птицелов, когда я решил испытать твой дьявольский дар…

Ступай, ступай, Облом Сладкоголосый, — проговорил Штырь почти ласково. — Нечего свое красноречие на всяких мутантов тратить. Да и ты, Птицелов, не засиживайся. А то ребята вмиг всю водяру выхлещут. С них станется.

Чем больше груза вытаскивали дэки из трюма, тем дальше им приходилось бегать. Сначала вынимали те гербициды, что лежали сверху, потом пришлось одним грузчикам спуститься в трюм и подавать мешки на палубу, а остальным — перетаскивать их по деревянному и не слишком широкому трапу на соседнюю баржу. По мере освобождения от груза, баржа всплывала все выше, и вскоре груженые делинквенты сновали сверху вниз, а порожние — снизу вверх.

Мешки были тяжеленные — килограмм под восемьдесят каждый. А ухватить их толком не за что. Так и норовят выскользнуть, обжигая ладони, из рук да брякнуться в забортную жижу. Доставай потом. Комендант так и сказал: кто уронит, будет самолично нырять и втаскивать мешок на баржу. А как его вытащишь, когда глубина метра два с крышкой? Вот и пыхти, изворачивайся. И делинквенты пыхтели. Кто посильнее был, таскал мешки в одиночку, кто послабее — с напарником.

Птицелов мог и в одиночку, но Облом, который не выспался с перепою, не поднял бы и полмешка — пришлось подсобить приятелю Правда, напарник из него был никудышный, Облом то и дело останавливался, ронял мешок на палубу, стонал, утирал обильный пот, мученически хватал воздух раззявленным ртом, потрясал обожженными ладонями. Птицелов терпеливо ждал, радуясь передышке, но другие дэки поглядывали на них неодобрительно: чего, дескать, филоните? Сказано же, чем быстрее

разгрузим баржу, тем скорее отправят на берег в бараки. А там жратва по солдатской норме, чаю хоть залейся, да не йодового, а настоящего, и нары с соломенными тюфяками. И, не выдерживая этих взглядов, Птицелов хватался за мешок, волоком тащил его к трапу, потом взваливал на плечи и переносил в трюм другой баржи, куда велено было перегрузить проклятые гербициды.

Только к позднему вечеру выволокли последний мешок. И сами — неопрятными, дурно пахнущими мешками — повалились кто где стоял. Комендант весь этот знойный мучительный день провел в каюте. Перед отбоем он, зевая, осмотрел опустелый трюм. Хмыкнул одобрительно, поднялся на верхнюю палубу, усеянную телами изможденных дэков. Подошел к полумертвому от усталости Облому, который сидел в стороне от других, прислонясь к причальному кнехту. Присел рядом на корточки, легонько хлопнул делинквента по лбу.