Франклин Делано Рузвельт - Рой Дженкинс

Это сравнение было так же невероятно безыскусным, как и вводило в заблуждение. Каким образом он представлял, что Британия вернет ему танки и эсминцы в целости и сохранности после войны или восстановит их, если бы они были разбиты в пух и прах, или какую бы пользу такая техника принесла США, если бы ее вернули, остается неясным. Однако речь возымела свой эффект и получила положительный отклик американского народа, а также давала огромное преимущество, поскольку, несмотря на несколько выступлений Рузвельта, в этом полумраке между миром и войной два шага вперед не были ослаблены одним шагом назад на последующей пресс — конференции. Вероятно, было очень выгодно начать с пресс — конференции, а не с высокопарной речи, острые моменты из которой он слишком часто отрицал при встрече с прессой на следующий день.

В этот раз дополнительная встреча произошла в форме «беседы у камина» вечером 29 декабря, когда он, несмотря ни на что, подтвердил свое заявление. «Опыт последних двух лет, — начал Рузвельт, — несомненно доказал, что ни одна страна не может унять нацистов. Никому не под силу превратить тигра в котенка, просто почесывая его за ушком». Единственной оговоркой было: «В планах нашей национальной политики нет места войне. Ее единственная цель — уберечь страну и народ от цепких лап войны». Но ФДР быстро добавил: «Мы должны быть величайшим арсеналом демократии».

Вторым ключевым моментом того периода стало решение ФДР отправить в январе 1941 года Гарри Гопкинса с миссией в Англию. Гопкинс прибыл на гидросамолете девятого января; его встретил Брендан Брэкен, верный Пятница Черчилля, в порту города Пула, на побережье Дорсета. Гопкинса препроводили в Лондон, где его ожидал Черчилль, устроивший в его честь легкий ленч тет — а-тет, который продолжался до четырех часов. Затем Черчилль пригласил его с собой на выходные в Дичли — Парк, на севере Оксфордшира, который считался безопаснее резиденции Чекерс в безоблачные ночи, где представил его своим самым лихим друзьям. После этого, в ходе первого визита, который затянулся на месяц с небольшим — это вдвое дольше ожидаемого — Гопкинс провел одиннадцать вечеров, обедая с Черчиллем, три выходных дня подряд он был его гостем в Чекерс, а также еще раз посетил Дичли. Из Дувра он видел занятый врагом противоположный берег Па‑де — Кале, а еще побывал в Шотландии. Кроме того, ему показали флот в гавани Скапа — Флоу, после чего он наблюдал, как Черчилль решает вопросы с лейбористским муниципалитетом Глазго, который являлся одновременно центром «Красного Клайдсайда» и важным центром кораблестроения и военной промышленности.

Прием был великолепным и блестяще сработал, но такой эффект основывался на настоящем, хотя удивительном, родстве душ между Черчиллем и Гопкинсом. По сути, это стало возможным еще и потому, что Гопкинс, бедный мальчик из Су — Сити, ставший социальным работником в 1920–е и 1930–е, был, как многие из близкого окружения Черчилля, искушенным в житейских делах аутсайдером с небезупречной репутацией. У него был язвительный юмор, он любил делать ставки на ипподроме и чувствовал себя как дома в любой компании, где настроения были далеки от ханжеских. Вначале расположение Черчилля было основано на крайней точке зрения, выраженной Брэкеном, но принадлежащей Черчиллю, о том, что Гопкинс «был самым важным гостем, которого он когда‑либо принимал в своей стране». А потом события развивались сами собой. По — моему мнению, Черчилль и Гопкинс были ближе, чем Черчилль и Рузвельт, в том плане, что они чувствовали себя непринужденно в компании друг друга. Две великие суперзвезды двадцатого столетия, два лидера западного мира, которые, объединившись, выиграли Вторую мировую войну (хотя им и потребовалась мощная поддержка со стороны Сталина), на самом деле нуждались в своих собственных свободных орбитах, несмотря на то, что периодически они были довольны общением друг с другом [70]. Гопкинс был важным связующим звеном между ними, но Черчилль был настроен иметь дело именно с этим отдельным звеном, а не с его начальством.

Пятнадцатого января Гопкинс произнес свое наиболее известное высказывание на обеде в Глазго в довольно тесном кругу (вероятно, человек тридцать). Находясь под впечатлением событий того дня и, вероятно, оказанного гостеприимства, он процитировал слова из Книги Руфи, говоря об англо — американских отношениях: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом». И добавил: «До самого конца». На глаза Черчилля навернулись слезы, впрочем, их всегда было достаточно легко вызвать, но в этом случае — обоснованно. Для него этот момент был таким же решающим, как и новости из Перл — Харбор с последующим вынужденным вступлением в войну США.

Тем не менее, при безнадежных обстоятельствах начала 1941 года Великобритания не смогла бы выжить благодаря одной лишь Книге Руфи, потому Рузвельту пришлось предпринять определенные действия в поддержание эмоциональных слов Гопкинса. Таким действием стало принятие Закона о ленд — лизе. В середине февраля Рузвельт провел его через Палату: 260 конгрессменов проголосовали «за», 160 — «против»; в середине марта ленд — лиз одобрили в Сенате. Что еще важнее, Соединенные Штаты взяли на себя ответственность за западную половину Атлантики. Девятого апреля США получили право создавать базы в Гренландии, а через два дня Рузвельт заявил, что он расширяет границы территории, которую будет патрулировать флот США на полпути между крайней западной точкой Африки и крайней восточной точкой Бразилии. Такой была непосредственная и предсказуемая реакция на крайнюю беспомощность Великобритании тех времен, когда действия немецких подводных лодок служили серьезным препятствием в функционировании североатлантических водных путей. Ленд — лиз не представлял бы ценности, если бы материальная составляющая, сколько бы за нее ни платили, не могла быть получена иначе, кроме как ценой неприемлемых потерь в море. Это также означало, что Черчилль мог утешать себя мыслью о том, что такие потери помогли осуществить его идею фикс о вступлении США в войну. Действительно, события, произошедшие в течение восьми месяцев между этим периодом и нападением на Перл — Харбор, несмотря на желание Гитлера не провоцировать Америку, приблизили США к вступлению в войну. Если бы не существовало проблемы Японии, сложно представить, сколько времени понадобилось бы осторожному Рузвельту, несмотря на его воинственность в 1914–17 гг., чтобы последовать примеру Вудро Вильсона и начать войну за Атлантику. Его обязательства по обороне судоходных путей усилились после принятого в июле 1940 года решения ввести вместо английских войск американские войска в Исландию. Очевидно, что ФДР очень хотел помочь Великобритании, но опасался идти впереди общественного мнения и мнения Конгресса.

Шаги, предпринятые американцами в какой‑то степени стали компенсацией за неудачи в Европе. В начале апреля 1941 года немцы напали на Югославию и Грецию. Через неделю агрессоры были в Белграде. Через две недели Греция была разгромлена и вынуждена капитулировать. В это время на территории Югославии и Греции находились британские войска в количестве 55 тысяч человек. Британцам отрезали путь отступления в Египет, многие из них погибли. Греки и британцы отступили на остров Крит, против которого немцы провели блестящую воздушно — десантную операцию. Крит держал оборону до начала июня, но вынужденная эвакуация, увековеченная в одном из томов трилогии о войне «Офицеры и джентльмены» Ивлина Во, добавила в копилку Британии еще одно поражение. В то время ходила беспощадная шутка о том, что в военной науке британцы только в одном превосходили Германию — в искусстве отступать, поскольку намного чаще практиковали отступление. Если не считать бои за Великобританию, немцы, очевидно, все еще выигрывали эту войну.

Тем не менее, Рузвельт продолжал свою политику в надежде, что события продвинут США в сторону усиления политики вмешательства. 25 апреля на заседании Кабинета он сообщил всем недовольным, что расширение зоны патрулирования Атлантики было «шагом вперед». Стимсон ответил: «Что ж, я надеюсь, вы продолжите шагать, господин Президент. Шагайте», — остроумная реплика, которая вызвала смех и одобрение за круглым столом. Несколько членов Кабинета отметили, что они никогда еще не слышали, чтобы с президентом говорили таким тоном в его собственном Кабинете министров. Обычно, будь то заседание Кабинета или пресс — конференция, президент произносил шутки, на которые аудитория реагировала льстивым смехом. То, что в этот раз ситуация была кардинально противоположной, отображает недостатки назначения республиканца, пожилого человека, которому было нечего терять, в котором нуждались больше, чем он сам нуждался в ком‑то: всегда очень сильная позиция для номинального подчиненного.