Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

— Если сеньору так мучит головная боль, — сказал я, — может быть, лучше не принимать?

— Баронесса уже вышла из экипажа? — спросила Виржилия слугу.

— Да, и она говорит, что ей совершенно необходимо видеть сеньору.

— Пригласите ее сюда.

Баронесса появилась незамедлительно. Не знаю, рассчитывала ли она застать меня здесь, но, застав, она не могла скрыть своего ликования.

— О, как я рада вас видеть, — пропела баронесса. — Так вот где вы пропадаете, то-то вас нигде не видно! Но отчего вы вчера не были в опере? Кандьяни была восхитительна. Какая женщина! Вам она нравится? Ну еще бы. Все мужчины одинаковы. Барон говорил вчера в ложе, что одна итальянка стоит пяти бразильянок. Какая дерзость! И тем более подобная дерзость непозволительна в таком преклонном возрасте! Так почему же вы все-таки не были вчера в театре?

— У меня болела голова.

— Так я вам и поверила! Очередное увлечение, на это больше похоже, не правда ли, Виржилия? Ну что ж, мой друг, торопитесь, ведь вам уже пятый десяток… или около того… Я не ошиблась, вам ведь уже исполнилось сорок?

— Боюсь, что я не могу ответить на ваш вопрос с абсолютной точностью. Если позволите, я сверюсь с записью в церковной книге.

— Ну, ну, не злитесь! — И баронесса протянула мне руку: — Когда же мы вас увидим? В субботу мы дома; барон будет вам очень рад…

Выйдя на улицу, я пожалел о том, что ушел. Баронесса была одной из особ, наиболее ревностно следивших за нами. Ей было уже пятьдесят пять, но на вид не больше сорока. Выхоленная, всегда улыбающаяся, со следами былой красоты, изящной осанкой и изысканными манерами, сама она обычно держала язык за зубами, но обладала великим искусством шпионить за другими и подслушивать чужие разговоры. Притаившись в глубоком кресле, она вытаскивала из ножен острый и всевидящий взгляд и вся превращалась в слух. Окружающие, не подозревая, что за ними следят, беседовали, обменивались взглядами, жестикулировали, а она смотрела и слушала, то замирая, то ерзая в своем кресле. Порой она искусно притворялась, что всецело поглощена своими думами, — веки ее опускались, но сквозь ресницы, как сквозь жалюзи, взгляд ее продолжал делать свое дело, подвергая перлюстрации чужие души и жизни.

Вторым таким соглядатаем был родственник Виржилии, некий Виегас, старикашка, переживавший свою семидесятую зиму, тощий и желтый, страдающий застарелым ревматизмом, не менее застарелой астмой и пороком сердца, — не человек, а ходячий лазарет. Однако взгляд его был полон бодрости и жизнелюбия. Поначалу Виржилия нисколько не опасалась его; смеясь, она говорила, что, когда дядюшка Виегас подозрительно долго не сводит с кого-нибудь глаз, он просто-напросто подсчитывает в уме свои доходы. И в самом деле, скуп он был до чрезвычайности.

Имелся еще кузен Виржилии, Луис Дутра, которого на описываемый период мне удалось обезоружить, беседуя с ним о достоинствах поэзии и прозы и представляя его своим знакомым. Если последние, услыхав его фамилию, обнаруживали, что она им уже известна и знакомство с ним доставляет удовольствие, то не сомневайтесь — в эти минуты Луис Дутра просто сиял от счастья; я же тешил себя надеждой, что благодарный кузен навсегда откажется от мысли выслеживать нас с Виржилией.

Перечень соглядатаев и шпионов был бы не полон, если бы я не упомянул еще двух или трех дам, нескольких франтов, а также слуг, которые шпионили за нами в отместку за свое рабское положение. Все вместе они образовывали целую чащу глаз и ушей, сквозь которую мы вынуждены были пробираться по-змеиному изворотливо и бесшумно.

Глава LXVI

НОГИ

В то время как я размышлял обо всей этой публике, ноги мои несли меня по улицам, и я незаметно для себя очутился перед входом в отель «Фару». Я имел обыкновение обедать в здешнем ресторане, но на сей раз я попал туда непреднамеренно, отнюдь не по своей воле, а лишь по воле своих ног. О достославные ноги! Неужели есть люди, которые относятся к вам пренебрежительно или равнодушно? Я и сам до той поры был о вас невысокого мнения, сердился, когда вы уставали и не могли идти дальше, — мне тогда оставалось лишь беспомощно хлопать крыльями наподобие курицы со связанными ногами.

Но в тот вечер меня осенило. Вы, мои верные ноги, великодушно позволили моей голове сосредоточиться на мыслях о Виржилии, вы сказали одна другой: «Ему следует подкрепиться, уже время обедать, доставим-ка мы его к „Фару“; поделим-ка его сознание, пусть одна его половина останется с дамой, а вторую мы возьмем на себя, чтобы наш хозяин шел как полагается, не наталкиваясь на прохожих и экипажи, чтобы он снимал шляпу, встречая знакомых, и в конце концов целым и невредимым дошел до отеля». И вы на свой страх и риск выполнили свое намерение, любезные мои ноги, за что я и счел себя обязанным увековечить вас в этой главе.

Глава LXVII

ДОМИК

Я пообедал и отправился домой. Дома я обнаружил присланную от Лобо Невеса коробку сигар. Она была завернута в папиросную бумагу и перевязана розовой ленточкой. Я понял хитрость Виржилии и вскрыл коробку. Внутри оказалась записка:

«Мой Б!..

Нас выследили; все погибло; забудь меня навсегда.

Мы больше не увидимся. Прощай и забудь несчастную

В……ю».

Записка поразила меня, как удар грома. Еле дождавшись вечера, я помчался к Виржилии. И как раз вовремя; она уже раскаивалась в том, что послала мне эту записку. Через полуоткрытое окно она передала мне свой разговор с баронессой. Баронесса откровенно сказала ей, что мое отсутствие в их ложе было замечено и об этом много говорят. Мои взаимоотношения с семейством Лобо Невеса оживленно обсуждаются во всех гостиных. Словом, мы сделались сказкой города. Виржилия была вконец растеряна.

— Не лучше ли нам все-таки скрыться? — осторожно сказал я.

— Нет, никогда, — ответила она, качая головой.

Я понял, что в сознании Виржилии ее любовь ко мне и ее положение в обществе неотделимы друг от друга. Она готова была на любые жертвы, лишь бы сохранить и то и другое, а бегство оставляло ей только одно — любовь. Во мне пробудилось нечто, похожее на досаду, но потрясения последних двух дней уже так утомили меня, что досада моя быстро исчезла. Да будет так; позаботимся о домике.

И в самом деле, спустя несколько дней я приискал домик, точь-в-точь такой, о каком мы мечтали, на одной из уединенных улиц Гамбоа. Домик был как игрушка: новенький, свежепобеленный, четыре окна с фасада и по два по бокам — все с красными жалюзи; по стенам вьется плющ, и под окнами — садик. Уединение и тайна. Очаровательный домик!

С Виржилией мы условились, что в доме поселится женщина, которую она хорошо знает, — та когда-то жила у них в доме в качестве портнихи и экономки. На Виржилию она готова была молиться. Ей не нужно ничего растолковывать. Она все сама поймет.

Теперь в мои отношения с Виржилией вошло нечто совершенно новое: видимость безраздельного обладания, неограниченной власти — это должно было избавить меня от угрызений совести и оградить мое достоинство. К тому времени мне уже были ненавистны шторы, кресла, ковры, канапе в доме Лобо Невеса — все эти вещи, которые без конца напоминали мне о том, что нас двое. Теперь я могу не принуждать себя обедать или пить по вечерам чай в обществе ее мужа, могу не видеть их сына, моего сообщника и врага. Наш домик вознаграждал меня за все: вся пошлая обыденность оставалась за его дверьми; а там, внутри, меня ждал необъятный, вечный, прекрасный, необыкновенный мир, наш, только наш мир, в котором не существует ни законов, ни правил, ни баронесс, ни чужих глаз, ни чужих ушей, — только мы одни, она и я — одна жизнь, одно желание, одна страсть, — воплощение единства: ведь все, что разделяло нас, исключалось.

Глава LXVIII

ПЛЕТЬ

Так я размышлял, возвращаясь к себе после осмотра нашего дома. Мои размышления были прерваны уличной сценой: какой-то негр избивал другого плетью, вокруг них собралась толпа. Избиваемый даже не пытался увертываться от сыпавшихся на него ударов, он только повторял сквозь стоны:

— О, сжальтесь, господин, сжальтесь надо мной!

Но тот, слыша эти жалобы, свирепел еще больше.

— Вот тебе, дьявол, — приговаривал он, — я над тобой сжалюсь, пьянчуга!

— О, мой господин! — стонал несчастный.

— Молчи, скотина! — орал на него хозяин.

Я остановился, взглянул… Боже милостивый! В негре, избивавшем другого негра плетью, я узнал — кого бы вы думали? — моего негритенка Пруденсио, которого мой отец освободил незадолго до своей смерти. Я подошел к нему; он перестал избивать свою жертву и попросил у меня благословения.

— Это что, твой раб? — осведомился я.

— Да, сеньор.

— В чем он провинился?

— А, это бездельник и пьяница, каких мало. Вот только сегодня я приказал ему сидеть в лавке, покуда я отлучусь в город по делам, а он бросил лавку без присмотра и удрал в трактир.