Время перемен - Наталья Майорова

– Надо рассмотреть и вариант с травматической амнезией, – качнул головой Юрий Данилович. – Иногда наш мозг милосердно стирает воспоминания. Девочка может просто ничего не помнить об этом ужасном дне.

– Да, безусловно, вы правы, профессор, – согласился Аркадий. – Это вполне может быть, и я сам думал об этом. Но почему-то интуиция подсказывает мне, что она все помнит. И там, в этом злосчастном дне, имеются еще какие-то неприятные сюрпризы…

В начале Успенского поста овсы побило градом. Тогда же, говорили, над Удольем пролился дождь из лягушек. В самое Успение корова провалилась в омут на Сазанке и звала пастуха человеческим голосом. Месяц к четвергу вышел из-за леса весь красный и перевернутый, как ворота. Всем было ясно – знамения самые недобрые.

Все оправдалось. После спожинок поглядели на урожай – прослезились.

После схода выборные со старостой ходили в контору к хозяину в Синие Ключи, просили до весны беспроцентную ссуду хоть деньгами, хоть урожайным сам-семь, по-немецки – протравленным зерном, чтоб заплатить выкупной платеж и отсеяться. Барин, зная заранее о решении схода, к мужикам даже не вышел. Велел конторщику крестьянам передать: «Платежи на то и назначены, чтоб вовремя платить. Ни мора, ни глада на вас не было, а коли правильно хозяйствовать не умеете, так учитесь. Вы давно свободные люди, а свободный человек тем от раба и отличается, что по своей воле вперед идет».

Знахарка Липа из своей берлоги на краю оврага не вылезала и ни в Черемошне, ни в Торбеевке не являлась, но верные люди говорили, что в своем котле, где травяное зелье варила, видала она перед Егорием покойную хозяйку – всю в слезах и с распущенными волосами.

В Петров день сгорел, невесть кем подожженный, только что сметанный огромный стог клеверного сена, предназначенный для выписанных из Англии коров, которых держали в Синих Ключах. Молодой ветеринар с бородкой, в синих очках явился в деревню и убеждал крестьян: при чем тут коровы-то? Они же скоты бессловесные, им жрать надобно. Говорил вроде верно, но люди все равно были сердиты.

– Небось для коров и прочей скотины доктора под боком держит, а люди хоть околевай – в распутицу до фельдшера нипочем не доберешься. Хотя что с барина взять, если у него единственную дочь коновал пользует…

– Не скажи, – возражали другие. – Как блажь пришла, так приезжал дохтур из самой Первопрестольной, да в золотом очке, да в коляске на мягких колесах…

– Токмо ее пользуй не пользуй – дурочкой родилась, дурочкой и помрет.

– Отравленная у барина кровь, что и говорить, – оттого и у покойной хозяйки детей не было. Тут никакой дохтур не поможет.

– Неправды не мели, – возражал старик в армяке. – Смолоду был барин как барин. Цыганка его испортила, порчь навела, сердце высушила, один гнев остался. Отсюда все.

На Покров парни из Черемошни, ищущие развлечений, вечером позвали девчат в опустелый, пахнущий водой и листьями господский парк – красиво, в ажурной беседке распить чекушку, покушать тыквенных семечек и на витых качелях покачаться. Не так уж много они и шумели и лузги насыпали самую чуточку, а только дворник с садовником их по распоряжению барина погнали взашей, с великой обидой, так что одна из девушек даже платок свой обронила. А может, и еще чего из платья… но это доподлинно неизвестно, только уж к рассвету порол ее отец как сидорову козу.

Приезжал из Калуги важный «аблокат» в шерстяном пальто с воротом до попы и с кожаным портфелем. Сидели с хозяином в конторе, всех повыгнав, много часов, потом пошли в дом заморские громадные папиросы курить и коньяки пить. Деревенский сын, время от времени услужающий на конюшне в усадьбе и имеющий конторскую поломойку в подружках, рассказал отцу с матерью, что решено промеж господ землю у крестьян за нерадивость судом отобрать. Оставят, дескать, только тех, у кого не меньше двух лошадей и трех коров – пусть и дале крепко хозяйствуют. А прочих вместе с детишками пустят голыми по белу свету, а на их место за старост поселят людей из страны Германии, а прочих – черных как черти – привезут из далекой австралийской земли.

Светланин муж Ваня от того известия обомлел, обрадовался, прикинул, как с семьей в город подастся и на механическую фабрику наймется, но залюбопытствовал и черными людьми и послал Степку к Любови Николаевне разузнать чего-нито про австралийскую землю.

Вскоре Степка, важный до невозможности, в чистых нанковых штанах и даже гребнем причесанный, рассказывал у старосты на дворе, что в стране Австралии и вправду живут дикие черные люди, и все они до одного злые колдуны. А оружие у них – бумбамранг – тоже заколдованное. В кого его хозяин пошлет, тому оно голову с плеч сносит долой, а само обратно к хозяину возвертается. И пашут и сеют черные колдуны не на лошадях и быках, а на специальных зверях-кенгурах, которые ходят как люди на задних лапах, а телят своих носят в сумке на брюхе, пока те не вырастут. Ловят их в пустыне в тот момент, когда они у матери из сумки вылезают, и после долго приучают к узде. Зато уж как приучишь, так и будет эта кенгура всюду за тобой ходить, ни привязывать, ни стреноживать ее не надо. Едят эти кенгуры что придется, самые обученные могут даже за столом как люди сидеть – это у них в Австралии за фокус считается. Черные люди к своим кенгурам очень привязаны и потому их с собой привезут…

– Чушь какая-то! – с досадой сказал староста, грамотный, степенный мужик. – Кого слушаем?!

– Светланка, а давай, допрежь как в город подаваться, заведем себе такую кенгуру, а? – прошептал жене Ваня. – Занятно ведь, и если она себе и пропитания не требует…

– Остынь, дурак! – прошипела Светлана и прижала ладони к загоревшимся щекам.

Двое поповичей, гостившие в деревне у крестного, взгромоздились вдвоем на одного коняшку и понеслись охлюпкой в родной дом. Там на два голоса рассказали такое, что попадья Ирина не уставала охать и креститься, младшие с визгом попрятались под лавки, а отец Даниил колебался – то ли за розгу хвататься и пороть вралей нещадно, то ли мчаться немедленно в Синие Ключи – увещевать и бесов изгонять. Только старшая поповна Маша потаенно и торжествующе улыбнулась, пробормотала: «Близится время… Но я уж, Бог даст, в обители буду…» – и пошла готовить хряпу поросятам.

В этот раз Осоргин уклоняться от разговора не стал. Остановил зло всхрапнувшего Эфира, обвел сверху взором – холодным и сверлящим – угрюмых мужиков. Они стояли тесной кучкой, кое-кто и с покрытой головой. Солнце пекло, кузнечики радостно стрекотали, возле крайней избы надсадно скрипел колодезный журавль с полным ведром – баба, вышедшая за водой, забыла о нем, завороженная происходящим.