Солдаты Омеги (сборник) - Виктор Глумов

Творческая работа, ювелирная. Что же не дает Низшему покоя? Высший сосредоточил на черноте свое внимание, отодвинув прочих Низших. Они обиженно застонали, и Высший напомнил: сейчас я вернусь к вам, я всегда с вами, мы – целое.

А вот и курсант. Высший не помнил его имени, поэтому коснулся сознания мальчишки, считывая необходимое: Кир. Верный слуга хаоса – самодовольный, суетливый, источник плохих мыслей, непослушания, стихийный разрушитель гармонии. Высший раньше избегал давать оценки. Что есть добро и что есть зло, когда ты не совершенен? Но сейчас, обретя целостность, Высший сам был мерилом добра и зла.

Мальчишка же – тупая, ограниченная тварь. Не задумываясь ни на минуту, он делал мир хуже. Ай-яй-яй. Высший упрекнул себя за нерасторопность: присмотрись он к Киру на несколько сезонов раньше, мальчика можно было бы исправить. Высший скорбел об упущенной возможности, и вместе с ним скорбели Низшие, умываясь слезами печали. Высший взял мальчика за подбородок и заглянул в глаза. Вдруг там, на дне его души, спит праведность?

Нет, конечно. Оболочка, наполненная гнусностью: ненависть, зло, подавленная страсть к разрушению. Высший в печали отвернулся от него. И дал приказ Низшему: убери это, он не достоин жизни. Наша вина, наша боль, но мир без мальчика станет лучше, ибо зло малое вырастет в великое зло. Убери.

Мальчишка как раз сидел у костра и ненавидел мутанта. Отступая, Высший коснулся сознания мутанта: да, этот хорош. Недостаточно хорош, чтобы стать Низшим, но достоин жизни. Как жаль, что мальчик этого не понимает…

Ужас мальчика, разумом которого завладел Низший, заставил Высшего уйти.

Да, он был велик, но, как все поистине великие, обладал отзывчивым сердцем и не мог видеть чужих страданий.

Голова Кира отказывалась соображать. Вот они, стволы, прямо в лицо нацелены, самое время броситься на диких, отобрать оружие и перебить всех к мутантам! Он сильнее всех этих задохликов вместе взятых!

Но мысли текли вяло, и тело будто ослабело, хотя где-то на задворках сознания билась, запертая в невидимую клетку, паника.

Палец на спусковом крючке. Узловатый палец с обгрызенным ногтем…

Ну что же ты медлишь, носатый? Кончай меня!

На виске блестит капля пота. Чуть в стороне – мутант. Взгляд остекленел, крылья носа трепещут, по подбородку стекает кровь…

– Не ф-фметь! – взревел Орв и бросился на главаря, отвел ствол в сторону – грянул выстрел. Одновременно в голове Кира словно лопнула плотина – хлынули мысли, он поднырнул под седого бородача, ударил наугад, отобрал обрез и откатился за разваленную стену.

– Орв! – проскрипел горбоносый главарь. – Ты что, рехнулся? Это же… это ж отрыжка! Он должен сдохнуть!

– Да я его… да я… – хрипел кто-то еще.

Что говорил Орв, Кир не слышал – пригнувшись, потрусил прочь, пока разъяренные дикие не снарядили погоню. Мало ли что творится в их немытых головах.

Отбежав на безопасное расстояние, он повалился на спину, отдышался, осмотрел добытое оружие: самопал. Две примотанные друг к другу трубы. И патроны… патроны тоже самодельные. Две штуки.

Глава 14 Пир во время чумы

Вообще кактусовку гонят не из мамми, а из других видов кактусов, главное, чтобы листья были сочные и сладковатые… Если совсем честно – из чего только ее не гонят, одно название и остается, не именовать же напиток «гниловкой». Лекс помнил это еще с детства, на Пустоши пили всё и все, сам он присутствовал на попойках, когда совсем маленький был, – мамка с собой таскала. Да и ее кавалеры выпивку постоянно с собой приносили.

Но в эту кактусовку точно добавили-таки если не мамми, то другую дурь. Лексу щедро плеснули в мятую жестяную кружку, и он настороженно принюхивался. Мутно-белая жидкость совершенно несъедобно отдавала кислятиной и жженой резиной.

На площади суетились, накрывали «поляну». Сдвинули собранные из железяк столы, и на них дерганые, истощенные девушки и женщины расставляли плошки. Вместо скамеек и стульев прямо на голом камне постелили шкуры. Мужики переговаривались, таскали хворост и складывали по правую сторону ручья, подальше от столов. Наконец разожгли костер, развесили факелы на стенах, во дворе посветлело. На стене двигались черные тени, и казалось, что людей вдвое больше. В плошках было мясо, рыба, ягоды-«глаза», какое-то варево, тушево. Еда не пахла – смердела, выглядела убого. Местные не утруждали себя сельским хозяйством и не выращивали злаки. Лекс заглянул в ближайшую кривобокую миску и отшатнулся – осклизлые коричневые комки…

– Что это? – просипел Артур, тыча в ту же субстанцию.

Пробегающая мимо женщина пожала плечами:

– Куст. Который у ручья. Соленый.

– А где они соль берут? – удивился Лекс.

На него посмотрели как на идиота.

– Горная соль, – снизошел Гус, но сообразив, что Лекс его так и не понял, уточнил: – Каменная соль, галит. Дошло? Эх, юноша! Ты что же, думал, еда прямо в котлах зарождается? А соль – в солонках? Кстати, на твоем месте я бы поел. Я, собственно, и поем. – И немытыми руками принялся выхватывать из мисок куски. Чавкал, жрал жадно, местные от него не отставали. Лекс смотрел на их пальцы, давным-давно не знавшие мыла, и размышлял, не отравится ли, если присоединится к трапезе. Рядом мялся земляк. Несмотря на голод, пировать с местными не тянуло.

– Что-то дрянь какую-то жрут, – вполголоса заметил Артур, понюхав свою кружку, – и пьют дрянь. Хотя, если этой бормотухи хлебнуть, все равно станет, чем закусывать. Ты, кстати, не пей. Ты же непривыкший, упадешь еще…

– А нам надо быть начеку, – закончил за него Лекс.

Староста вытер о бороду сальные руки. Его лоб лоснился, на носу плясали отблески огня. Борода поднял кружку, закопченную, кривую, как и всё в укрепрайоне, да и на Пустоши.

– Друзья! Выпьем!

Короткий и незамысловатый тост был принят на ура, люди завопили, заревели, кто-то оглушительно пустил газы. Лязгнули друг о друга кружки, в луженые глотки опрокинулась первая порция пойла. Лекс заметил, что Гус выпил. И Артур отхлебнул, но подмигнул земляку. Лекс сделал вид, что пьет, жидкость обожгла губы. Гус обернулся, пристально посмотрел на парней, засеменил к ним.

– Ты что?! – зашипел на Лекса. – Рехнулся?! Не пробуй даже! Это же кактусовка.

– От дури мозги усыхают, – заметил Артур. – Зубы выпадают. Я видел. Ты вид сделай, а пить – не пей.

– Я же не идиот, – обиделся курсант, – я все понял. Лучше за собой следите. Няньки нашлись.

– О! – Гус поднял перст. – Наша девочка обиделась!

Артур схватил Лекса за плечо – видно, решил, что тот рванется бить Гусу морду. Но Лекс только сплюнул под ноги. Он слышал в своей жизни много оскорблений и на «девочку» не стал реагировать.

Между тем местные заново наполнили кружки. Крепыш Тело взобрался на стол, сбив миску с чем-то невообразимо вонючим, поднял сосуд над головой и провозгласил:

– Чтобы тени пришли за нашими врагами! – И немедленно выпил.

На этот раз собравшиеся орали еще громче. Там, где туалет, уже дрались: кто-то, азартно хрюкая, месил ногами тело. Тело не сопротивлялось. Веселье набирало обороты, люди кричали вразнобой, смеялись взахлеб, рыдали, рвали волосы на себе и соседях, Борода закусил свою бороду и сосал ее, у стены ритмично постанывала баба; полуголый, невообразимо грязный мужик бился головой о стол, приговаривая:

– К теням! К теням! К теням!

– Что за тени? – удивился Лекс.

Артур пожал плечами. Гус толкался у столов, жрал так, будто предстоял голодный сезон. Искры костра летели в темное небо – на Полигон опустилась ночь. Недалеко, перекрывая шум пьянки, завыли панцирные волки. Лекс вспомнил, как сидел на карнизе, и поежился.

Попойка набирала обороты. Курсант огляделся: куда-то пропал Борода. Остальное «мясо» веселилось, а старосты след простыл. Пьянка стремительно катилась в массовую истерику, глаза людей остекленели, жесты стали дергаными и хаотичными. Лекс шкурой ощущал разлившееся в воздухе напряжение.

– Притворитесь, что пьяны. – Появившийся рядом Гус покачивался, косил на оба глаза, размахивал руками, но говорил четко, хоть и очень тихо. – Не стойте столбом. Ну-ка!

Одной рукой он обхватил Артура за талию, другой притянул к себе Лекса и принялся распевать во всю глотку унылую песню диких:

По полю танкеры катились,

Омега шла в последний бой,

А молодого небохода

Несли с пробитой головой.

В сезон дождей заплачет небо,

Прольет слезу на патронташ,

И три разбитых авиетки

Украсят утренний пейзаж.

На Гуса покосились, но песню никто не подхватил: на Полигоне не поют про небоходов. На Полигоне поют про «мясо». Гус отпустил молодых людей и, нетвердо ступая, поплелся к кружку певцов. Лекс старался не вслушиваться в тоскливый вой местных, оплакивающих свою судьбу. По совету Гуса он дергался, хватался за голову, делал вид, что отхлебывает из кружки. Артур пошел дальше: заполз под стол и улегся спать.