Повести - Исай Калашников

Задребезжал звонок телефона. Звонил из города начальник угрозыска.

— Где вы пропадаете? — недовольным голосом спросил он.

— Ночью вернулся из поселка, товарищ полковник.

— Как двигается дело?

— Нормально.

— Что значит нормально? Убийца задержан?

Вопросы задавать всегда легче, чем отвечать. Скажи задержан — подавай улики, доказательства. Спокойно работать не дадут, будут тормошить беспрестанно. Уклонился от ответа.

— Есть кое-что на примете. Разрешите доложить об этом позднее.

— Хорошо, — помолчав, полковник спросил: — Может быть, нужна помощь? Мы готовы направить людей.

«Еще чего! — подумал Алексей Антонович. — Все вывезешь на своем горбу, они явятся на готовенькое…»

— Управимся сами.

— Смотри, Алексей Антонович. По стылым следам идти всегда труднее, — предупредил полковник.

Его предупреждение показалось Алексею Антоновичу не очень тактичным. Не первый день на этой работе, о таких элементарных вещах сам знает не хуже кого-либо.

XXI

Баторов нашел два ржавых гвоздя и ржавую же гайку. Пули не было. И надежды найти ее становилось все меньше. Старикам-помощникам все это надоело, и они ушли на похороны.

Звуки музыки заставили его распрямиться. Видимо, местный леспромхозовский самодеятельный духовой оркестр неумело, неслаженно заиграл траурный марш. И эта неслаженность воспринималась как выражение неизбывной боли и безутешного горя. Звуки труб ударили в синеву неба, разрывая его, звон оркестровых тарелок рассыпался по земле. Баторов поднялся на вершину бугра. Отсюда хорошо была видна пронзительно пустая, с желтой песчаной дорогой улица; там, где она заворачивалась, пятью широкими окнами смотрел на Байкал дом Миньковых; солнце, теплое и ласковое, светило сквозь кружевную резьбу наличников и карниза, кудрявые тени ложились на стены, матово поблескивала шиферная, на четыре ската крыша, ослепительно белела труба. У дома зеленым утесом высился тополь. Человек уходил. А все оставалось таким, каким было, возможно, и в дни его счастливого детства.

Широкие ворота были настежь распахнуты, в их темном провале долго никто не показывался, из двора лишь накатывалась, рвалась и мучалась в плаче музыка. Но вот из ворот вереницей потянулись женщины с венками, вызывающе красочными на ярком солнце. Баторов оцепенело смотрел на процессию, тоскуя от сопричастности к чужой, нелепо оборванной жизни. Отвернулся, сел на камень, где утром курил Константин Данилыч, достал сигареты и тоже закурил.

Неслышно подошла Соня. Сумочка через плечо, рука лежит на сумочке — ремень натянулся туго, сдавил складки жакета. Он уступил ей место на камне, сам сел на землю, подтянул колени к подбородку.

— Поговорила со стариком?

— Поговорила. — Соня разминала сигарету — перламутрово сияли ее длинные ногти. — Зануда твой старик.

— Мой он не больше, чем твой.

— Ты тоже зануда. — Она наклонилась прикурить от его сигареты, заглянула в лицо: — Скажи честно — осточертело тебе все это? — Повела рукой вокруг себя.

— Осточертело, — сознался Миша.

— Но копать все равно будешь?

— Придется… А что?

Она тихо, невесело как-то, пожалуй, даже грустно, засмеялась.

— Слушай, Миша, пойдем на похороны. Говорить ни с кем не буду, только посмотрю.

— Не могу. Извини, Соня.

— Зануда ты и есть зануда. Но я и одна схожу. Тебе бы там побывать тоже не мешало. Слышал, есть поверие: убийцу кровь тянет к могиле жертвы?

— Слышал. Даже, говорят, бывает, что прямо на лбу написано: «Я убийца». Погляди там… В случае чего — шепни Зыкову. Он там будет.

— А ты не совсем конченый зануда, — улыбнулась Соня.

Мише не хотелось оставаться одному. Он был бы рад, если бы Соня с часок молча посидела здесь. Но она, опершись рукой на его плечо, поднялась, пошла. Длинноногая, тонкая и легкая, высоко подняв гладко зачесанную голову, она шагала уверенно и свободно, с упругой стремительностью. Такие, когда уходят, обычно не оглядываются. Но Соня оглянулась. На солнце сверкнули очки и зубы. Помахала рукой. Вздохнув, Миша снова взялся за лопату.

Лениво попирая землю своими огромными ботинками, подошел Зыков, оглядел вскопанный косогор, восхищенно присвистнул:

— Способный ты парень, Миша.

Миша промолчал.

— Пойдем в чайную, — сказал Зыков. — Есть хочу — мочи нет.

Пока шли, Зыков рассказал, что ему удалось узнать от охотника Семена Григорьева и о самом Григорьеве. Сведения были, действительно, не ахти какие. Зыков в самом деле пока не нащупал никакой ниточки и, видимо, был очень обеспокоен. Когда в почти пустой чайной сели за столик и склонились над тарелками со свежим борщом, Зыков против обыкновения не почмокал губами, предвкушая хороший обед, рассеянно помешал ложкой борщ, спросил:

— Что ты кумекаешь? О Григорьеве…

— Не видев человека, не поговорив с ним, судить о нем то же, что судить о вкусе пепси-колы по рекламной картинке.

— Поэтесса благотворно влияет на тебя. Тебе стали не чужды изящные сравнения. — Зыков попробовал борщ, потряс в него перцу — на полведра бы хватило, добавил половину ложки горчицы, снова попробовал. — Но я тебя не о личности Григорьева спрашиваю. О фактах. Могли они иметь место? Скажем, история с соболями?

— Тут вряд ли стоит голову ломать. Соболь — одно, убийство — другое. И, скорее всего, они выдуманы, утаенные соболя.

Борщ был отменного вкуса. Миша такого наваристого, душистого борща давно не ел. Но Зыков, кажется, задался целью — не дать ему спокойно пообедать.

— Почему, Миша, так думаешь?

— Ну ясно же! Старинный принцип: попала на тебя капля грязи — вылей на других ушат помоев, не можешь себя обелить — очерни ближних своих, одна масть будет.

Слушал его Зыков внимательно, серьезно, глаза не голубели обычной, слегка насмешливой приветливостью, были синие, глубокие, непроницаемые.

— А у него жена славная, — неожиданно сказал Зыков. — И сын в качалке. Маленький.

— У Минькова тоже была славная жена.

— В том-то и дело, — буркнул Зыков и наконец-то принялся за борщ.

Ход мысли Зыкова стал ясен Мише. Ведь и он недавно думал примерно о том же. Может быть, самое трудное в их работе заключается как раз в том, что ты ищешь преступника, а сам не хочешь, чтобы им оказался и тот и этот. По правде говоря, этих своих мыслей Миша, пожалуй, даже стыдился, они, думалось, лишний раз говорят о его слабости и непригодности к такой работе. Но Зыков не слабый, а мысли те же. Странно все-таки.

После обеда вместе возвратились к ручью. Зыков взял лопату.