Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

затычку надо еще и уплотнить: гильза ставится на донышко и пыж уплотняется березовым пуансоном, для верности – под молоток. Одна страница – один удар – один пыж. Работа размеренная и спокойная.

В избе тишина. Долговязый постоялец этнограф еще на днях отправился по своим непонятным делам на Вату. Пипкин засел на острове и не кажет в поселок носа, друга Белова мать запрягла в домашние работы – окучивать картошку по такой сырости. В избе с Андреем только кот, уютно свернувшийся на подоконнике, да бабка, по случаю мороси отложившая все дела на огороде и отдыхающая за вязанием. Еще весной она начесала мягкой шерсти из Моряка, насучила ниток и теперь вяжет Андрею необыкновенные – с двумя, большим и указательным, пальцами – варежки. Зимой промышлять будет – почему-то уверилась она.

За окном с крыши капает на перевернутый на завалинке таз – блям! Котишка вздрагивает на подоконнике, открывает щелочки глаз на запотевшее стекло, ничего не видит и успокаивается – и тут снова с кровли очередная капля – блям! Белая кисточка на хвосте начинает подрагивать – у кота неврастения. Поток с крыши сбивает розовые лепестки с цветущего под окном марьиного корня.

– Бабушка! – нарушил тишину Андрей. – А почему цветок марьиным корнем называется – потому что он под твоим окном цветет?

– Ну что ты, внучок, – откликнулась бабка. – У Клавдияна под окном его целые заросли, однако никто его Клавдияновым назвать и не подумает. Марьин он. По имени Марьи-целительницы. Старики сказывали: святая у той Марьи душа была. Дело это давнее...

– Расскажи, бабушка'

– Почему не рассказать, – согласилась старуха, – наше время терпит. Да станешь ли слушать про дела давние? Такие давние, что от селенья, где та Марья взросла, и головень не найти, на путях-дорогах, что к ее дому вели, дремучие леса выросли, а о ее друзьях-недругах и помину нет. Но живет в молве имя Марьино, да растет в лесах куст целительный, цветом розовый. Ты запомни, внук: все на свете тлен, все на свете прах, кроме памяти, кроме имени, слова Божьего, дела доброго да большой любви всеобъемлющей.

Далеко от нас, на Руси Святой, за большими лесами дремучими, за высокими горными кручами, у глубоких вод голубой реки, в семье пахаря и охотника расцвела, как розовый куст в глуши, рукодельница и работница: косы русые, чело светлое, губы алые, брови тонкие, а в глаза взглянуть – и утонешь в них, темно-карие, словно омуты. Звали Марьею – а иначе как? И теперь у нас все по-старому: семьи русские своих первенцев кличут Марьями да Иванами. А в другой семье, за излучиной, где высокий дуб по-над кручею, где широкий плес голубой реки, где в лугах весной лебединый стон, где по праздникам колокольный звон, где на площади хороводятся, жил рыбацкий сын, властелин реки – звали Ванюшкой, как уж водится.

Уж не знаю как – или в ясный день, или в ночи под светлым месяцем, но случилось им по большой воде, по весне, и слюбиться и встретиться. Дело к свадьбе шло, да до осени не хватило влюбленным времени: горе-горькое в те края пришло с старшиной басурманского племени.

Как-то Ванюшка поздним вечером вывел на реку свой дубовый челн: если рыбе ход – мешкать нечего, знай вытягивай, пока невод полн...

Бабка умолкла и словно задремала, беззвучно шевеля губами и не переставая работать спицами. Пауза затянулась, и у Андрея окончилось терпение:

– А что дальше?

– Забыла я, как по-старому сказывается, – живо откликнулась Марья Ивановна. – В девках я еще слыхивала, а теперь призабыла. Если по-своему расскажу – будешь слушать?

– Конечно же, бабушка.

– Ну тогда ладно, слушай. Сам знаешь: неводят всегда в сумерках, когда рыба у берега дремлет. Рыбачит, значит, Ваня с братьями, делают тонь за тонью, берут рыбу белую, берут рыбу красную. За работой и не заметили, как ракитником прокрались к ним в тыл басурманы-гогуличи, налетели ордой, заулюлюкали, навалились и повязали братьев арканами да и уволокли в ясыри.

– Куда, куда уволокли, бабушка?

– В ясыри – в батраки по-нашему. В те года дикая югра непокорной была, шибко озоровала против христиан. Налетали, хватали в полон парней, девок да и заставляли работать на себя. А то и резали в угоду своему шайтану.

– Живых людей резали? И зачем? – удивился Андрей.

– Я же сказала, тогда они были совсем дикие, вот и ублажали своего шайтана. Говорят, был у остяков главный и самосильный шайтан, которому всякий добытчик отделял крохи от своего промысла. Шкурки ли, деньги ли, рубахи, платки – все шайтан брал. А пуще всего любил монету звонкую и кровь человечью горячую. Да и лешак с ним, с шайтаном, – не о нем речь. И в былине о нем не сказано – а поется, что загрустила без своего мил-дружка Марья да и пошла за советом к черной колдовке. А та колдовка налила воды в серебряный ковш, в воду глянула из-под черной шали и нагадала девке идти в югру и там искать милого. Послушалась Марья ведьмаку, попросила у отца с матерью благословения на дальний путь, помолилась на светлый Божий храм да и пошла на восход солнца. Не сдержали ее ни реки широкие, ни камни острые, ни звери дикие, ни полдневный зной, ни полночный хлад. Долго ли, коротко ли ходила Марья по басурманской стороне – не ведаю, только однажды нашла она своего суженого, от работы усталого, больного и чахлого. Пришла она в юрту к басурманскому князьку: «Отдайте мне моего суженого!» А князек на звериной шкуре сидит, сырое мясо ест, теплой оленьей кровью запивает. Глянул вогул на Марью – а у нее одежду тайга сучьями в ленты порвала, а у нее босые ноги кореньями в кровь сбиты, а у нее кровь с лица