Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян

— Теперь у меня работы невпроворот.

— Какой работы?

— Переписывать заново.

— Я не согласен, но потом мы об этом поговорим. Как ты нашел труппу?

— Некоторые мне очень понравились — может быть, даже слишком. По-моему, они все очень хороши.

— Есть хоть один, который… совсем не то?

— Нет. Мне они нравятся.

— Теперь ты, Оскар, — сказал Майк.

— Я музыкант, но вот что я вам скажу: никогда со сцены театра не слышал я ничего, что доставило бы мне большее удовольствие.

— А с музыкой это хорошо компонуется?

— Мне кажется — да. Мне даже кажется, что мы можем использовать ее всю — но, в конце концов, босс здесь ты, Майк.

— Я не хочу быть боссом. Прошу всех помнить: сейчас мы начинаем придавать пьесе тот вид, который она, по нашему мнению, должна иметь, так что, пожалуйста, говорите. Говорите обо всем, что вам не понравилось, обо всем, что показалось неправильным, короче — обо всем. Оскар, что ты скажешь о голосах как таковых?

— Все голоса разные, Майк, и я считаю, что им следует быть разными. Это случайность?

— Не совсем, — ответил Майк. — А что ты скажешь о разных манерах речи: не различаются ли они немножко больше, чем нужно? Я хочу сказать — в музыкальном смысле.

— Нет. Мне нравится все так, как есть.

— Есть еще какие-нибудь предложения?

— Есть еще одно. Когда они будут читать снова, не могли бы они стоять? Я хочу сказать… они видятся мне танцорами.

— Через минуту мы к этому вернемся. Кэйт?

— Что ты ожидаешь услышать от меня, Майк?

— Что? То, что у тебя на уме — а там, я знаю, немало всякого. Мы тебя слушаем.

— Эмерсону придется много потрудиться, но не в смысле переписки заново. По-моему, не надо менять ни слова. Знаете, Эмерсон, я работала со многими драматургами, и когда слова вроде бы не производят должного впечатления, то первое, что приходит им в голову, так это что слова и виноваты, и иногда так оно и есть — но только не в этом случае. Вам придется поработать с актерами.

— Кто из них тебе не нравится, Кэйт? — спросил Майк.

— Этого я не могу сказать ни об одном из них. Скажу даже, что, по-моему, ты подобрал очень удачную труппу, но не забывай, что в Нью-Йорке нет настоящего театра и нет настоящих актеров, есть только честолюбивые люди — а это совсем другое. Эмерсону предстоит за каких-нибудь две недели превратить семерых милых, но честолюбивых людей в настоящих актеров.

— С твоей помощью, думаю, это все же возможно.

— Надеюсь, — ответила Кэйт. — Конечно, пьеса — это девочка и ее мать, но если остальные не сыграют своих ролей смело, с выдумкой и, более того, талантливо — пьесы не получится.

— Но страха ты не чувствуешь? — спросил Майк.

— Конечно чувствую. Если бы не чувствовала, меня бы здесь не было. Пьеса Эмерсона мне нравится. Пожалуй, она единственная из виденных мною за последние несколько лет, которая заслуживает, чтобы тратили силы и время на ее постановку.

— Хорошо, Кэйт, — сказал Майк. — Ты, Джо?

— Никаких недостатков я не нахожу, — ответил Джо Трэпп. — А если говорить о декорациях, то я вижу их сделанными почти из ничего — и из света. Края предметов — и свет. Прямой, возможно, двух или трех цветов, но не слишком сильный. И конечно, тени: одиночные, двойные, тройные, большие, маленькие — самые разные, но не все время, а только когда они к месту. А если говорить о костюмах, то у меня вагон идей, целый вагон — но только девочка почти все время должна быть босая.

— Почему? — одновременно спросили Майк и Эмерсон.

— Сам не знаю, — ответил Трэпп и, вынув из кармана пиджака носовой платок, вытер им лицо. — Знаю, что так должно быть, но не знаю почему. А тебе, Кэйт, не кажется, что девочка должна быть босой?

— Я об этом не думала, но уж если зашла об этом речь… Пожалуй, да.

— Но почему? — спросил Майк. — Чем-то меня эта идея привлекает, но в тексте пьесы этого нет, и мне хотелось бы знать, что привлекательного находите в этой идее вы?

— Мм, — сказал Трэпп. — Она плясунья. Все, что она воображает, проходит как танец. И речь у нее танцующая. Но это не балет, это танцует детство, босиком, легко и беззвучно.

— Хорошо, — сказал Майк. — Мы еще к этому вернемся.

И он попросил, чтобы Мама Девочка тоже что-нибудь сказала. Я боялась, она скажет, что плохо читала, но она не сказала этого, а сказала:

— Майк, я здесь, чтобы учиться. По-моему, все говорили правильно, но мне ли судить?

— Хорошо, — сказал Майк. — Мы поговорим потом и об этом. Начиная с завтрашнего дня мы, пожалуй, и будем исходить из того, что все говорят правильно. Кстати, я склонен думать, что так оно и есть на самом деле. Но сейчас надо решать окончательно. Сверкунчик, как тебе все это показалось?

— Здорово, — ответила я.

— О’кей, — сказал Майк.

Он нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.

— Хелен, теперь, пожалуйста, принеси нам поесть, — попросил Майк.

Хелен вкатила столик с едой, и все, не переставая разговаривать, стали брать сэндвичи и кофе.

После еды все вышли, и мы с Мамой Девочкой остались одни у окна, из которого открывается вид на Нью-Йорк и Ист-ривер. Я сказала:

— Мама Девочка, ты была восхитительна.

— Я чувствовала себя скованной, — пожаловалась Мама Девочка. — Мне надо научиться не быть скованной.

— Не переживай так, — посоветовала я. — Разве можно чувствовать себя свободно, когда так переживаешь?

Мама Девочка взяла меня за руку и прошептала:

— Ты мой лучший друг, Лягушонок, другого такого у меня на свете нет. Вот увидишь, в следующий раз я буду чувствовать себя свободно.

Все вернулись примерно за полчаса до назначенного времени, потому что ни о чем, кроме пьесы, не могли думать, и Майк сказал:

— Ну, раз мы все уже здесь, давайте прочитаем пьесу снова.

— Только стоя, — добавил Оскар.

И мы заняли свои места и прочитали ее снова. На этот раз Мама Девочка чувствовала себя свободно, и все заметили, насколько лучше у нее получается. И у других тоже получалось лучше.

Когда мы кончили, было почти что пять. Майк попросил всех остаться выпить кофе и познакомиться друг с другом поближе. Мы все сели и стали разговаривать.

Майк спросил, не хотим ли мы снова послушать музыку. Всем хотелось, и Оскар снова пустил магнитофон, но сказал:

— Можете разговаривать.

Так что мы в одно и то же время разговаривали и слушали музыку.

А когда настало время расходиться, мужчина, исполнявший роль девочкиного деда, сказал:

— Мистер Макклэтчи, эта ваша пьеса просто очаровательна, и я горжусь тем, что буду играть в ней.

— Нет, это для меня честь, мистер Мунго, что вы в ней играете, — возразил Майк. — В прежние дни «Паласа», когда я был еще совсем малышом, вы были моим любимым артистом — но разве мог я подумать, что буду иметь честь видеть вас в своей пьесе?

— Спасибо, — тихо сказал мистер Мунго, а потом улыбнулся, кивнул всем и вышел.

Мисс Крэншоу и Майк Макклэтчи переглянулись.

— Равных ему не было, — сказала Кэйт.

— Он и теперь хорош, — ответил Майк.

Домой мы с Мамой Девочкой пошли пешком, но когда пришли, решили не подниматься к себе, а пройтись еще немного.

Мы прошли по Медисон-авеню в Гарлем, где я никогда еще не ходила. Накануне мы по нему проехались, и Лерой показал нам разные улицы и места, но теперь мы сами пришли туда, прямо на Ленокс-авеню.

Гарлем кишмя кишит детьми. Мальчики и девочки играют на тротуарах в разные игры. Они прыгают через веревочку, пляшут, поют и веселятся. Мы видели, например, трех мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, и у одного из них было банджо. Он пел и играл, а двое других пели и танцевали. Лучше их не было во всем Гарлеме.

Мы зашли в кафетерий и увидели много-много больших печеных яблок и съели по одному, со сливками, а потом вышли и двинулись дальше, но уже начало темнеть, и мы сели в такси.

По дороге домой Мама Девочка сказала:

— Ну, Лягушонок, наши дела идут на лад.

— Идут.

— Весь день я боялась, но все равно мне ужасно понравилось, и больше я не боюсь.

Потом мы просто ехали и разглядывали людей на улицах. Я боялась, но не говорила, потому что это ужасно легко передается другому. Мне нравилось, что я играю в пьесе, нравилось, что Мама Девочка тоже играет в ней, нравилось, что в ней музыка моего отца, — но я боялась.

И не знала даже, чего боюсь.

В церкви и на стадионе

Работа и сон — и так всю неделю, и я оглянуться не успела, как она уже кончилась. В ночь с субботы на воскресенье я спала у мисс Крэншоу, потому что Мама Девочка пошла на прием, устроенный Майком Макклэтчи для каких-то людей, которых называют бекерами. Мисс Крэншоу не пошла, потому что она приемы терпеть не может. Она объяснила мне, что бекеры — это люди, которые вкладывают деньги в постановку пьесы, когда думают, что это даст им прибыль.