Становой хребет - Юрий Сергеев

Из серости блеклого неба проступила весёлая голубизна. Игнатий, без раздумий, ступил на плот. Пришёл час… Он неторопливо обвязался верёвкой, ладонью плеснул на лицо и вытерся рукавом. Напоследок обронил:

— Считай до ста и отваливай следом. От берега уйдёшь, Верку отвяжи… могёт быть, выплывет, коль опрокинешься, — неожиданно широко улыбнулся, — Егор! Ить не клюёт нас жареный петух в зад! Может, вернёмся к Соснину? А? Егор, на горе бугор…

— Трогай… Ясно дело, — подмигнул Парфёнову, — вперёд!

Игнатий хотел перекреститься, но река крутанула плот, вынудив его схватиться за шест обеими руками, и приискатель разом сгинул за ступенчатым провалом, Егор шептал:

— Один. Два… семнадцать… пятьдесят шесть… девяносто восемь, девяносто девять… сто!

Резко оттолкнулся, устойчивей разлапил ноги и скинул верёвку с шеи Верки. Плот бесновато набирал разгон… Стены ущелья галопом понеслись назад, плот взбрыкивал и плясал, как необъезженный жеребец.

И когда он торчмя сиганул в пучину с трёхаршинного уступа, Егор чудом удержался, поймав рукой увязку вьюков. Оковала ледянящая жуть, сквозь неё прожглась мысль: «Правь! Правь! Сгинешь!» — и он заорал во всю мочь:

— Пра-а-авь! Пра-а-авь! Вот та-а-ак… Хрен возьмёшь! Пройду! Пробьюсь. Пра-а-авь…

Мокрая собака лёжа раскорячила лапы и истошно выла от страха. Егор бессознательно слышал этот вой, ловил взглядом небо и стены ущелья, бешеные буруны окатывали его с ног до головы, били с размаху и гнули, но он сосредоточился на летящих навстречу лобатых валунах.

Неимоверными усилиями отталкивался, направляя плот меж их зубов… А этой гребёнке не было конца и края. И опять тонул в грохоте воды отчаянный крик:

— Пра-а-авь!

Несколько раз плот налетал боком на камни, его мигом кренило и опять срывало. Усталость от чрезмерного напряжения свинцом наливала руки. Рёв нового порога неотвратимо близился, и невозможно было разобрать, где валуны, а где струя, — всё скрыто пляшущим туманом поднятой в воздух пены.

Ноги сами искали упор, руки окостенели на шесте, и вот уже покатило плот с крутой горы в глотку захлебнувшегося рычаньем ущелья. Казалось, что минула вечность в этой неравной борьбе, и неожиданно всё разом стихло.

С Егора ручьями текло, зубы стучали, а из горла с хрипом выплескивалось звериное подвывание. Он стоял, отупело глядя вперёд, на гладь ровной и тихой реки. Ущипнул себя за щёку — живой!

И вдруг! Его захлестнуло неведомое наслаждение от преодолённого ужаса, он упивался радостью испытанного риска. По щекам Егора бежали слёзы, его тряс сумасшедший смех, непомерное честолюбие взыграло и шевельнуло помертвевшие губы: — Теперь, мне сам чёрт не страшен…

Только потом уж увидел на берегу радостно махающего руками Игнатия, а когда причалил, Парфёнов уже сидел телешом у разгорающегося костра. Одежда сохла на старых жердях, прибитых к деревьям.

Рядом топорщился перекладинами грубо вытесанный топором, почерневший от времени крест над заросшим травой холмиком. Приискатель отхлёбывал из банчка, вздрагивая от холода.

Они долго сидели, как глухонемые, хлебали жгучую влагу, поминали зарытых в мёрзлый берег людей. Наконец, Парфёнов уронил:

— Вот и прошёл ты крещение нашенское. А я сюда боле не поплыву. Хватит. Чуток не утоп этим разом.

— А я — поплыву, — уверенно сказал Егор.

Игнатий скосил на него прищуренный глаз и обнял за плечи.

— Про-о-о-опал ты, брат. А как до золотья доберёмся, совсем свихнешься. Это ить такая заразная штука — испытать себя. На што годишься. А ведь и я наверняка поплыву. Чё без толку зарекаться. Я уж тебе гутарил, что в Харбине есть один удалой японец.

Живы будем, сведу тебя с ним. То, что мы счас испытали, он зовёт — Величием Духа Человека. Когда я впервой слухал тово маленького и худого старика, многое не понимал, а потом вник и уж не могу без разговора с ним. Без его школы.

Может быть, потому и хожу в Манчжурию, что снимает он своим ученьем все тяготы и печали. Величие духа… Кацумато учит, что мы, смертные, заблудшие в мелких похотях и страстях, способны на невозможные дела.

Он заставил меня поверить, что можно сладко спать, зарывшись в снег, обходиться в еде кореньями и почками деревьев, когда пристигнет нужда, бороть в себе страх. Страх делает нас безвольными, жалкими и смертными.

Если страх одолеешь, станешь в своём сознании бессмертен и… велик! Будешь понимать себя, узнавать свою силу в полной мере, с несусветной яростью идти избранным путём и добиваться задумки…

Коли со мной случится беда, найди Кацумато-сан и передай привет от меня, китаец Ван Цзи, что тебя ко мне привёл, отведёт и к нему.

— Говоришь о величии духа, а сам не веришь. Возвернёмся, и поклонишься сам японцу, — отозвался Егор.

— Кто знает… Дух духом, а тайга-то, вот она. Анисим Фомин с братанами рядом. У тайги — тоже великий дух. Разве не видишь? Всё отлажено, как в человеке. Ты оглянись кругом, ить ничего лишнего нету, в простоте такая краса — глаза не отлепишь!

И галька, и валуны, и эти дурные пороги, и скалы крутые, и вот эта дремучая листвень — всё на месте. Всё стоит на местах так крепко, что не попрекнёшь… Верка? Ты что это присмирела, девка?

Собака лежала у костра и не могла согреться, её колотило мелкой дрожью. От мокрой шерсти стлался парок с едким душком псины.

— Да-а… Голубушка, связалась ты с нами и, видать, сама не рада. Страху натерпелась вдоволь. Верка? Ни-и-и-ч-ё-о, пообвыкнешь. Собачья доля, обчая…

— А почему ты её Веркой назвал? — полюбопытствовал Егор.

— В память о девке — любушке своей, Вере Михайловне. Я отлучился на промысел из Зеи, а ей блудный ловкач кусок бросил, как ты этой сучке, она и побежала следом. Враз позабыла хозяина.

Верка, могёт быть, из-за охоты прибилась, ружья наши приметила, ей простительно. А моя-то, от чево? Поди теперь разбери. Верка? Будя трястись, на, погрызи чуток мяска.

Ух, ты, моя хорошая… Ясно дело, верней собак нету, — Игнатий запустил пальцы в её загривок, обмяк в улыбке, — может, совсем она бездомная, долго ль человеку пропасть в тайге, плёвое дело… Эх, Верка, Верка.

— Игнатий, ты вот говорил при Соснине, что в вас хунхузы стреляли, что партизанил в тутошних краях. Расскажи?

— А чё брехать-то, было дело, ясно дело. Многие лиходеи бродяжили по тайге, искали нашево брата приискателя. Да и счас ишо не перевелись. Слыхал? Мартыныч-то упреждал? Харбинские тута промышляют, верным делом былое офицерьё, лихоманка их задери.

Вроде единоплеменники мы с ними, а попадись — живота лишат по-злодейски, — взгляд Игнатия затёрся где-то высоко на рекой в навеси скал другого берега, — легко, сказать, стреляли хунхузы. Их, брат, до революции находило к нам тыщами…