Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

подростком, лет, как мне кажется, тринадцати. Родственники взяли меня с собою в лес: то ли по грибы, то ли по ягоды. Быстро устав от сложного однообразия сбора ягод (или грибов), я начал развлекаться как мог.

В траве, на влажном мху была масса быстрых, миниатюрных лягушек, серовато-коричневых, поджарых, рассыпающихся под ногами в стороны, шуршащих травой, листьями.

Кроме того, было особенно много в лесу и каких-то крупных, изумрудно-фиолетовых, толстопанцирных рогатых жуков, десятками тонувших в ничейных стеклянных банках, непонятно кем и зачем с весны оставленных под березами, — дохлые лежали на дне, живые упорно шевелили лапками на поверхности дождевой воды, заполнявшей банки.

Брать этих — заманчивых своим цветом и величиной — жуков в руки было неприятно: они тут же начинали выбираться, безостановочно двигали своими жесткими, остро-шершавыми лапками. Но особенно мерзко было сжимать их в кулаке, потому что тогда движения их передних лапок, вооруженных какими-то остренькими шпорками, становились особенно настойчивы и почти болезненны.

Поймав лягушку, я — со странным чувством удовольствия и одновременно чудовищного отвращения перед своим поступком и удовольствием — всунул ей в рот жука, который уже сам по себе прополз в лягушечье брюшко, прокладывая путь железными, острыми, неутомимыми ножками.

Я бросил лягушку — та прыгнула, слабо, недалеко, повалилась на бок, задвигала лапками, выровнялась, снова прыгнула; как ни раскаивался, я уже не мог ничего изменить. Железный жук продолжал ползти в ее брюшке, двигал своими сильными ножками, раня, разрывая ее изнутри.

Испытывая боль, страдая и презирая себя, я убил лягушку, раздавил ее каким-то суком в траве.

Как я в свое время развлекался причинением боли, получая бесовское наслаждение от страдания живого существа, — так вполне можно было допустить вероятность того, что и кто-то другой играет в ту же игру, наслаждаясь болью, развлекаясь кровью, используя вместо жуков и лягушек — людей. Наблюдая за копошением на влажном мху, следя за прыжками в траве. Я так и представлял свою роль в этой игре: проглотить жука, покопошиться, посуетиться, сойти с ума от страха и напряжения на радость игрокам.

33

28.07

В последние дни во мне все больше и больше крепнет желание как-то нарушить движение этой игры, совершить в ней хоть какой-нибудь собственный ход.

Мне не хочется особенно задумываться над тем, что за мной установлено чье бы то ни было наблюдение — здесь рукой подать и до мании преследования, — только живу я теперь в постоянном ощущении, будто играл с кем-то в какую-то игру, соперник передвинул фигуру, совершил ход, а я жду, смотрю на доску, соображаю и даже вижу движение, сулящее мне выход, освобождение, а возможно, победу, только не хватает решимости, все хочется что-то просчитать, заглянуть за угол, убедиться в безопасности, чтобы пойти наверняка, чтобы точно не ошибиться… Ах, собачья натура.

Если пользоваться этими немного напыщенными, но удобными, спортивно-игровыми словами, то можно сказать, что они (кто? — не знаю) поставили на мой страх и отсутствие решимости. Вот уже месяц я живу, как моя собственная тень: не сплю, не ем, ни с кем не общаюсь, курю сигарету за сигаретой, пью, сижу дома либо бесцельно брожу по парку, в котором все готово к наступлению ранней осени — последствия чрезмерно жаркого мая и первой половины лета.

Осень тут другая, в ней меньше красок, она продолжительней; российская осень подобна вспышке, взрыву, все силы и краски проявляются вдруг, чтобы быстро, почти так же внезапно исчезнуть, — а здесь иначе, здесь природные силы расходуются более экономно: краски приходят друг другу как бы на смену, с некоторой постепенностью, в заранее оговоренном порядке очередности.

34

29.07

Они поставили на то, что во мне, как, наверное, и во всяком, сидит трус, что меня, как и всякого, можно сломать — особенно если знать, как это делается. Они добились своего. Но с их последнего хода прошло уже довольно много времени; я оживал, понемногу приходил в себя, восстанавливал силы, решался.

И вот теперь — кем бы ни были эти (повторяю, возможно, лишь представляющиеся мне, вымышленные мною) силы — мне хочется противопоставить ей свою волю, сделать свой собственный выбор.

35

30.07

Дни проходили за днями, я все решался, сидел на скамейке над водой, решался, уходил домой, решался, просыпался ночью, решался — и никак не мог решиться.

А придумал я вот что: я пойду в полицию, укажу им место, в которое забросил той ночью завернутую в мешки голову, и возьму убийство на себя. В этом и заключается (согласен, сумасшедшая) прелесть моего хода. Те рассчитывали, что я буду молчать, опутаю и угроблю в конце концов свою жизнь этой грязной тайной и непреодоленным страхом. Это как паутина, из которой не дано выбраться попавшей в нее мухе. А я — человек, во мне — образ и подобие, наделен я свободой воли и свободой выбора. Я не просто сделаю то, что сделать логично: обращусь к властям и расскажу все, что мне известно, приняв на себя разумную долю потенциального риска, — но я пойду дальше, выберусь из угла, в который меня загнали, прыгну через головы всех наставленных и наваленных ими фигур и сам объявлю мат.

В моем решении много безумного, оно болезненно, потому что принято под влиянием бессонных ночей, одиночества, презрения к самому себе, отчаяния. Если честно, решение это пугает меня. Я стараюсь преодолеть страх, думая о том, что в любой момент смогу повернуть назад, успею рассказать правду, представить свидетелей своей невиновности и т. д. и т. п. Объяснить, в конце концов, мотивы своего поведения, после чего меня наверняка оправдает любой здешний судебный психиатр, не привыкший к причудливым изворотам воспаленной русской совести и брезгливой гордости.

А если» же те — лишь плод моей болезненной фантазии, то, пойдя в полицию, сознавшись, указав голову, я наверняка принесу себе облегчение и выздоровление, поставлю точку в затянувшейся, измучившей меня донельзя истории. И болезненные фантазии прекратятся. В любом случае, я всегда смогу доказать правду. Дело настолько очевидно.

Сегодня в последний раз пошел в парк. Глядя на воду, понял, что сумасшедшее мое решение все-таки правильно. Господи. Завтра, завтра к врачу. Слово «врач» я употребил не в буквальном, а в фигуральном смысле. Пусть завтра будет освобождение. Я буду крепко молиться. Я настолько один, я так страдал, что Он не может не помочь мне.

Единственное, что сейчас по-настоящему пугает меня, — так это мысль, что я попросту сошел с ума. Посмотрим, посмотрим, что будет