Седьмая встреча - Хербьёрг Вассму

И вдруг Руфь всем нутром ощутила усталость матери. Ее тысячелетний позор. Выкидыши.

Она прижалась лбом к теплому боку коровы и потянула за соски. Молоко брызнуло и потекло в подойник. Оно текло и текло.

В хлев вошел Эмиссар, он остановился между Руфью и матерью. И снова произнес то слово. Блудница.

Мать вздрогнула так, что корова забеспокоилась и чуть не опрокинула подойник. Она привстала со скамеечки, словно он дал ей пощечину. Потом снова села и крикнула ему, чтобы он замолчал.

Но Эмиссар не унялся, он навис над ними, высокий и статный, и изо рта у него тек словесный поток. В мире не осталось места ничему, кроме слов Эмиссара. Так бывало всегда. Но раньше в них не было такой ярости. Они не разили так беспощадно. И он никогда не обращался непосредственно к ней. Так, как сейчас.

Руфь встала и остановилась перед ним с подойником в руках. Его слова больно задели ее. Это уже чересчур. Ей запрещалось все, чем ей хотелось бы заниматься. А Эмиссар заполнил собой весь хлев. Весь мир.

Она открыла рот, чтобы глотнуть воздуха. Но ее вырвало. Словно недоброкачественную пищу она извергла из себя Эмиссара на пол хлева. Отставив подальше подойник, она пригнулась, чтобы самое страшное извержение не попало матери на халат и на передник.

Эмиссар ловко отпрянул в сторону, словесный поток иссяк. Несколько раз он открыл и закрыл рот. Потом повернулся и ушел.

Руфь вытерла губы обратной стороной ладони и ждала, чтобы мать закончила доить обеих коров. Обе молчали. Полные подойники они принесли домой и поставили в сенях.

Она вымыла лицо и руки. Повязала платок, передник, накрыла кувшин тканью и стала процеживать молоко, слушая чистый звук падающей в кувшин струи.

В открытую дверь и окно сеней, разделенное переплетом на четыре квадрата, падал вечерний свет. Световые конусы перекрещивались друг с другом над пенистой молочной струей, льющейся на ткань. И происходило преображение. Свет преображал все. Делал прекрасным даже уродливое. Руфь вспомнила, что Майкл хотел писать северное сияние, освещающее снег. И Эмиссар не смел запачкать его своей грязью.

Подошел сенокос. Руфь работала, как машина. Но с Эмиссаром она не разговаривала, даже когда он к ней обращался. Она сгребала сено, наметывала воз, утрамбовывала его и снова сгребала. Йорген возил сено домой, Эмиссар всем командовал.

Мать помогала то тут, то там. С таким видом, словно ей не хватало воздуха. Руфь не сочувствовала матери. Пока мать подчинялась Эмиссару, Руфи как будто не было до нее дела.

Слова Эмиссара о ней и тете Аде росли с каждым днем. Однажды все должно было лопнуть. Вернее, взорваться. Руфь нарисовала, как это будет, в своем блокноте для рисования и спрятала его в нижний ящик комода.

Руки и ноги Эмиссара отделились от туловища. Белые зубы, каждый по отдельности, впились в ствол дерева, черными волосами, в которых не было ни одной седой пряди, хотя Эмиссар был намного старше Майкла, она обмотала овцу в правом углу рисунка. Шишковатый голый череп откатился и белел возле хлева. Прямой нос и широкие плечи, не знавшие тяжести, летели по воздуху, как щепки. Это был серо-черный взрыв с кроваво-красными контурами. Глаза Эмиссара она прибила к столбу изгороди. Карие, блестящие, они были похожи на ненужные гвозди, вбитые в годовые кольца.

Каждый раз, доставая из комода чистое белье, Руфь видела там свой рисунок. Много дней он напоминал ей о том, что она задумала. Наконец она сложила рисунок и унесла в хлев, когда там никого не было.

Открыв люк, Руфь ощутила терпкий теплый запах навоза и быстро засунула рисунок между балкой и половыми досками. Потом она выпрямилась и прочитала «Отче наш». Но закончила она молитву на свой лад: «Боже милостивый, Господи Боже мой. Аминь».

После ужина Йорген один пошел к Майклу и Эгону. Руфь с ним не пошла.

Руки и плечи у нее загорели. По вечерам она осматривала этот противный загар и мазалась нутряным салом и кислым молоком. По ночам подолгу смотрела, как по стене ползет полуночное солнце, и думала о свете над ладонями Майкла. О его руках.

Когда сено было уже под крышей, Эмиссар наконец уехал читать свои проповеди. И все вздохнули с облегчением. Лицо матери разгладилось. Она даже стала выше ростом. Ее угловатая фигура распрямилась. Она теперь разговаривала с домашними не только по делу, и голос ее перестал быть резким и плаксивым.

Вот бабушке никогда и ничто не мешало. Она целыми днями не отходила от плиты. Во время сенокоса они ели у нее. Когда Эмиссар уехал, обед превратился в отдых. Никто им не мешал жевать, глотать, говорить о том о сем. Будет ли дождь. Скоро ли придет пароход. Сделает ли бабушка новую повязку лошади, поранившей ногу.

Руфи захотелось взглянуть на рисунок, спрятанный под половыми досками хлева, но она удержалась. Пусть себе на здоровье гниет там.

Йорген словно освободился от себя самого, и лицо у него стало светлым. От работы на солнце он стал совсем коричневым. Если бы люди видели, как Йорген поднимает на вилах тяжелые охапки сена и бросает их на воз, им и в голову не пришло бы, что у него не все дома. Это становилось заметно, только когда он начинал говорить. И еще когда по-настоящему сердился или радовался. Тогда его лицо и движения необъяснимо менялись. Таких движений не было ни у кого из жителей Острова.

В субботу после отъезда Эмиссара впервые за три недели пошел дождь. Ручей в загоне пенился и журчал. Бочка под крышей мгновенно наполнилась до половины. И в доме, и на дворе пахло свежее кошенным клевером. Руфи нечем было заняться. Наконец она решилась и по раскисшей дороге пошла к бабушке.

— Если хочешь, я отнесу Майклу корзину с продуктами, — предложила она, стряхивая капли с волос.

Бабушка подозрительно посмотрела на нее, словно они были чужие и только что встретились.

На столе лежали пять свежих буханок. Бабушка брала их одну за другой и, подержав в руке, снова клала на стол. Третью буханку она завернула в полотенце. Потом принесла шесть яиц и все это аккуратно, осторожно сложила в корзину.

— Человек должен следить за собой. Молоденькие девушки часто делают глупости. Тебе это известно не хуже, чем мне. Слухи опаснее яда. Они могут убить человека.

Бабушка не сказала: «Вспомни Аду». Но Руфь понимала, что у нее на уме.

— Он учит меня писать красками. Дал мне холст…

— Я знаю. Но помни, цена может оказаться слишком высокой. Здесь, на Острове, не щадят никого.

Бабушка по столу пододвинула корзинку к Руфи и кивнула. Руфь не шевельнулась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты должна делать только то, что в состоянии вытерпеть твое сердце и твой рассудок. Они ведь всегда будут с тобой. Если для тебя самое главное — твое рисование, пусть люди болтают что хотят. Но если рисование для тебя не самое, а только почти самое главное, или вообще не главное, то тебе следует надрать уши за твою глупость.

Руфь видела, что Майкл обрадовался, когда они с Йоргеном пришли к нему. Он показал им все, что написал за это время. Спросил, закончился ли у них сенокос. Угостил соком и сельтерской с печеньем. Неожиданно из чемодана, стоявшего под кроватью, он достал альбом для набросков и положил перед ними на стол.

Руфь осторожно стала листать альбом. Края страниц пожелтели. Майкл сидел у стола. Он казался немного чужим. Не таким, как всегда. С воодушевлением и вроде бы даже волнуясь, он объяснил, что эти наброски сделаны им в Париже и Риме. Много-много тел. Одни целые, у других не было рук или голов. Руфь подумала, что столько наготы это все-таки чересчур, хотя Майкл и объяснил им, что это статуи.

Собака заскулила, Йорген надел на нее поводок и вышел с ней из дома. Когда дверь за ними закрылась, в комнату (…) слова Эмиссара и легли на наброски. Руфь пыталась их прогнать, но они словно прилипали ко всему, на что падал её взгляд. До нее с трудом доходило то, что говорил Майкл, но она кивала и делала вид, что ей все понятно.

Дождь барабанил по крыше из гофрированной жести, а Майкл показывал ей альбомы по искусству. Видно было, что их прилежно изучали, края страниц сильно обтрепались. Наверное, их часто перевозили с места на место. На одном альбоме в черном переплете неровными буквами было написано — «Эгон Шиле».

Картина на переплете изображала человека в красном клоунском костюме. Ломаные линии рук и ног. Для головы на картине почти не осталось места. Лицо было обращено вниз, глаза смотрели в сторону. Руфь не могла понять, мужчина это или женщина, но человек пытался натянуть на себя что-то темное. Изображение четко выделялось на белом фоне. Вокруг человека была пустота.

Текст был на немецком. Руфь стала листать альбом. Обнаженные и полуобнаженные люди. Молодые, несколько стариков. Очень худая девочка с распущенными волосами. Набросанная штрихом девушка в спущенных чулках, сложившая на коленях руки.