Мы – животные: новая история человечества - Мелани Челленджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она проводила тест с подносом, где лежали прикрытые баночками разноцветные помпоны. Поменяв баночки местами, она просила своих попугаев найти определенный цвет. В среднем люди выбирают правильный вариант примерно в шестидесяти процентах случаев. Ее попугай смог достичь пятидесяти процентов, а если баночки не менялись местами, то он выбирал правильно в ста процентах случаев. Но попугаи не являются маленькими пернатыми людьми. Как и мы, они живут долго и строят свое общество на основе социальной иерархии. Но они видят мир в ультрафиолетовом свете. Они создают одну пару на всю жизнь, поют друг другу особые песни в период спаривания. Во все прочее время они живут большими стаями. Если наличие разума настолько ценно, как мы должны отнестись к тому факту, что поставили под угрозу вымирания пятьдесят процентов всех видов попугаев, а примерно четверть из них практически истребили? Грубо говоря, если мы обладаем внутренней ценностью на основании того, что у нас есть интеллект, то все это, конечно же, верно и для попугаев.
В 2009 году топовый европейский институт сельскохозяйственных исследований опубликовал вывод, что «высокая степень сознания имеет место» среди других животных. За этим в 2012 году последовала Кембриджская декларация о сознании, которую подписали десятки ведущих ученых, тем самым подтверждая, что «животные понимают и осознают, в том числе птицы, млекопитающие и осьминоги». Более того, утверждают авторы, обращаться с ними следует соответственно. Есть ли у них личное мнение, подобное тому, каким нас наградило наше социальное сознание? Насколько оно должно иметь значение?
Наша индивидуальность позволяет нам верить в самовыражение, свободу желаний, право на образование и свободу. Эти представления об обычных потребностях и благополучии отдельных людей одновременно глубоко продуманы и разумны. Но они не являются доказательством отсутствия разумов, чувств или внутренней ценности у других животных. И также они не являются доказательством нашего эволюционного превосходства. Как сказал мне один из изобретателей CRISPR, биохимик Дэвид Лю: «Эволюция – не прямая линия и не непрерывный процесс, она похожа на дерево. Если сделать срез по верхушкам деревьев и взять все точки на плоскости, станет понятно, что мы – не конец эволюции».
Это имеет огромное значение, когда мы решаем задачи, связанные с крупномасштабными потерями биологического разнообразия в результате произведенного нами отбора. Когда мы отрицаем чувства, интеллект или потребности тех, кто нас окружает, мы не оставляем обладателям этих качеств ничего иного, кроме как подвергнуться эксплуатации или исчезнуть. Во время проведения глобальной переписи биомассы, проведенной в 2018 году Йиноном Бар-Оном и другими исследователями, выяснилось, что использование людьми морских млекопитающих привело к пятикратному сокращению их количества с того времени, как появился современный человек. Также обнаружилось, что общий вес и количество диких млекопитающих снизились примерно в семь раз. Вместо этого примерно семьдесят процентов млекопитающих на планете составляют животные, которых мы едим. Какая самая распространенная в мире птица? Домашняя курица.
Знакомьтесь: алгиники
Проблема XXI века в том, что современные общества все еще ведут себя так, как будто старые мифы о человеческой уникальности говорят нам правду о естественном состоянии природы. В нашу технически продвинутую и одержимую наукой эру мы все еще основываем свои правовые системы на мечтах об ангелах. Это должно касаться каждого, кто руководствуется здравым смыслом. Чтобы ориентироваться в социальном мире такого животного, как мы, мы отрицаем интеллект или ценность тех, кто представляет для нас угрозу или стоит у нас на пути. Жестокая ирония в том, что в результате мы можем отрицать интеллект своего собственного организма. Если столь высоко ценимое нами самосознание началось с образов тела, помогавших ему в движении, то по иронии природы самое осознающее себя животное не хочет жить с организмом, ради познания которого оно эволюционировало. Мы рассматриваем наше тело сквозь некую призму представлений об индивидуальности, где это животное можно убить ради разума.
Сегодня какая-то часть нас все еще сопротивляется мысли, что в чувствующем, физическом состоянии без выраженного субъективного опыта есть нечто ценное. Это ощущается так сильно, будто субъективность – это нечто абстрактное, своего рода дух. Будто рядом с богатым осознанным переживанием есть переключатель «ВКЛ./ВЫКЛ.», либо «я есть», либо огромная, лишенная чувств пустота. Считать, что наша осознанная ментальная жизнь тесно связана с нашими животными организмами – значит противоречить нашим интуитивным представлениям. Частично мы обязаны этим странным свойствам собственному самоанализу. Многим из нас было бы сложно представить нежность или сострадание без какой-либо степени самосознания. Отчасти это также связано с относительной свободой, какую, как нам представляется, имеет наш разум по сравнению с телом.
Мысли рабыни Харриет Джейкобс[52], жившей в Северной Каролине в XIX веке, были по-прежнему свободны. Даже сегодня во многих странах, например Пакистане или Иране, можно арестовать молодых мужчин-геев, но только их тела, а не их воспоминания о плоти друг друга. Для новозеландца Ника Чисхольма, пережившего в двадцать семь лет несчастный случай, было настоящей пыткой жить полноценной умственной жизнью внутри обездвиженного тела. «Временами это было невероятно одинокое существование. Удивительно, как много времени у меня появилось с момента несчастного случая, чтобы подумать о разных вещах. Есть куча мыслей, которые я даже не пытаюсь выразить». Все мы чувствуем, что мы – нечто большее, чем могут увидеть другие люди. И те, кого презирают или не понимают, должны чувствовать это еще острее. На более привычном уровне мы все проходим через чувство разобщения, когда нас поражает болезнь или вирус. Или когда наши тела начинают стареть, появляются бородавки и неровности кожи, мышцы ослабевают и обвисают, а сила, которой мы когда-то обладали, снижается, но при этом мы по-прежнему чувствуем себя столь же бодрыми, как и двадцатилетние. Всем нам в той или иной степени может казаться жестоким то, что мы привязаны к органическому предмету. Считая тело тюрьмой, мы жаждем сломать замки и освободить независимую, летающую по ночам сущность внутри нас. Несмотря на это, мы знаем, что испытываем нечто приятное и чувственное и без усиленной работы собственного «я». Весьма насыщенное субъективное переживание может появиться за счет одних лишь мысленных образов или даже невидимого сплетения ароматов.
К концу XX века одной из самых популярных стала фантазия о перепрофилировании человеческого тела с помощью технологий для полного раскрытия человеческого потенциала. Институт Лесэй-Фэйр в Швейцарии объясняет это «заботой трансгуманистов и либертарианцев о достижении технологического прогресса, контролировании природы, расширении власти отдельных личностей над природой».
