Слово Оберона - Марина Дяченко

– Сам ты предатель, – сказал Максимилиан.

Я уселась рядом с людоедом. Мне было неловко. Я не могла к нему привыкнуть – к новому Уйме.

Мясо было не чета тем жестким тушкам, которыми нас потчевал Принц-деспот. Все-таки людоеды знают толк в кулинарии.

– Уйма… – мне не хотелось говорить при Максимилиане. – Можно тебя на минутку?

Людоед вытер рот волосатой лапищей и поднялся. Мы отошли шагов на сто – отсюда был виден замок вдалеке и широкая накатанная дорога у подножия холма.

– Как ты его поймал? – спросила я шепотом. – Он ведь по-настоящему большой колдун. Я сама видела.

– Колдун, – Уйма кивнул. – Только он мальчишка. Щенок. А я мужчина.

– Но ты не волшебник…

– Лена, – жесткий рот Уймы чуть изогнулся в улыбке. – Я сын вождя и вождь. Я водил наше племя на Шакалов и на Угробов. Что мне один сопливый некромант?

Мы помолчали. Уйма поглядывал на дорогу, сыто, расслабленно – и в то же время зорко.

– А как тебе удалось выудить ключ у Принца-деспота?

– Я ему не давал ключ.

– Что?!

– Я ему дал будто-бы-ключ. Мой палец. Жритраву, он долго будет возиться на выходе.

– У меня в кармане был отпечаток твоего пальца?!

Уйма вздохнул:

– Ключ надо беречь. Ты его уберегла?

– Ты меня обманул!

– Мы живые? Живые. С ключом? С ключом. Двух принцев нашли. Ищем третьего. Чего еще?

Я посмотрела на Уйму. Он был спокоен, как слон. Как хладнокровный сытый людоед.

– Ты… – вопрос уже вырвался, я не могла его удержать. – Ты в самом деле ел людей?

Уйма медленно перевел взгляд на меня. Я прикусила язык.

– Врагов, – медленно сказал Уйма. – Людей не ел. Врагов.

– Но враги тоже люди!

– Кто тебе сказал?

– Все знают!

Он хмыкнул:

– Тебя кто-то обманул. Везде, в любом мире. В Королевстве. Здесь. В твоем мире, где люди летают на железных птицах и знают обо всем, что происходит на свете. Везде враги – это враги. Их готовы есть. И танцевать на их могилах.

– Нет, Уйма! – я снова почувствовала себя слабой. – Нет! Ведь и Оберон твой враг. И Гарольд… и… – я не договорила.

Уйма поднял мохнатые брови.

– Оберон, – сказал он задумчиво. – С тех пор, как появилось Королевство, все не знают и спрашивают. Оберон отпускал наших людей из плена. Они топили его корабли. Он снова ловил и снова отпускал. Потом он посадил вождей в тюрьму. Меня. Моего отца. Пригнись.

Он положил мне ручищу на голову, и я рухнула в траву. По дороге пылил обоз – пять телег одна за другой, лошади, погонщики, жеребята.

– Торговый путь, – пробормотал Уйма, лежа рядом со мной. – Нам нужны деньги. Надо кого-то ограбить.

– Но у нас же есть… – я замялась. – Короче, то, что ты отобрал у Максимилиана.

– Отдал в замке кое-кому. Надо было.

– Взятка, что ли?

– Я не знаю, что такое «взятка»… У Оберона есть то, чего больше ни у кого нет. Если бы он был вождем нашего племени, его давно побили бы и прогнали. Но он – Оберон. Как можно быть с такой слабостью – таким сильным? Многие спрашивают.

– С какой слабостью?

Уйма смотрел вслед обозу.

– У него нет врагов, – сказал он наконец.

– Не может быть. Пираты, кочевники… людоеды, – я понизила голос.

Уйме на нос сел комар. Людоед отмахнулся одним пальцем. Комар, контуженный, упал в траву.

– У него – нет – врагов. Нет никого, кого бы он съел. На чьем бы трупе хотел попрыгать.

– Это что, слабость?

Уйма, казалось, меня не слушал.

– Если бы я был Оберон, я бы сперва дал Обещание. Для пользы дела. А потом отправил бы этих принцесс на поле, свеклу пропалывать. И выдал замуж за рыбаков.

– Тогда бы ты не был Оберон, – сказала я тихо.

– Тогда всем было бы хорошо. И принцессам.

– Уйма, – сказала я, помолчав. – Вот никак не могу понять: ты меня спас или предал?

Он обиженно мигнул:

– Ты что, сидишь в тюрьме? Висишь в цепях? Ты валяешься на травке и ешь свиненка. Так предал тебя Уйма или спас?

Я отвела глаза.

– Оберона ты бы так не спросила, – пробормотал Уйма себе под крючковатый нос.

Я не ответила.

Максимилиан, пока мы разговаривали, успел подобраться к остаткам завтрака и, встав на колени, пытался отхватить кусок мяса от небрежно обглоданной кости. Уйма несильно оттолкнул его сапогом. Максимилиан упал и перекувыркнулся.

– Не бей его!

– Я не бью, – Уйма припрятал остатки мяса. – Я морю его голодом. У некромантов, если долго голодом морить, колдовство пропадает, и они тогда не пакостят.

Максимилиан зашипел, пытаясь подняться.

– Может, его все-таки накормить?

– Ты – не Оберон, – наставительно сказал Уйма. – Тот сильный и может себе позволить. А ты не сильная, – людоед вдруг задумался. – Ну не очень. Не такая, как король.

– Дай ему хотя бы воды.

– Ты его прощала – он тебе отплатил. И еще отплатит, ему только дай. Еду на него переводить? Он сам еда. Только и живой до сих пор, потому что знает много. И семечки правды у нас еще остались.

Когда Уйма вышел на дорогу выслеживать путников, я дала некроманту напиться. Максимилиан хлебал жадно. Губы у него пересохли.

– Почему ты меня не выпустил из клетки? Руки бы у тебя отвалились?

Он молчал и только злобно зыркал.

– Ты думаешь, я тебе из жалости воду даю? Просто чтобы ты не сдох раньше времени.

– Не волнуйся, не сдохну, – голос у некроманта осип и свистел, почти как у Уймы. – Переживу тебя. И твоего волосатого.

– Посмотрим, – я жалела, что дала ему воды и что вообще связалась с ним.

– Посмотрим, – его черные глаза глядели так неприятно, что я не выдержала и отвела взгляд. Спрятала флягу в мешок Уймы так, чтобы некромант не дотянулся. Поднялась к людоеду на пригорок.

– Базарный день сегодня, – сказал Уйма. – Повезло. Когда купцы с базара потянутся – с деньгами, – тогда и потряхивать станем.

– А если из замка пришлют стражу?

– Когда пришлют, мы уже далеко будем.

– Уйма, – я вздохнула. – А без грабежа – никак?

– На огненных шарах перевозчик строгий. Не заплатишь – не полетишь.

– Заработать где-нибудь…

Уйма присвистнул:

– Ты будешь свиней пасти, а я бревна таскать. К осени по миске каши заработаем.

По дороге как раз гнали свиней. Какие-то странные здесь были свиньи. Черные. Шерстистые. Остромордые.

– С другой стороны, Робин Гуд тоже грабил богатых и отдавал бедным, – сказала я вполголоса.

– Кто?

– Один разбойник. Ты его не знаешь… Слушай, Уйма. Давай спросим у некроманта, кто такие Мастер-Генералы и почему они все мертвые?

Уйма медленно повернул ко мне обросшее щетиной лицо.

– Он один. Один Мастер-Генерал.

– Как один? Ты же сам видел минимум двоих…

– Один.

На дороге оседала поднятая стадом пыль.

– Я три раза видела мертвых Мастер-Генералов, – пробормотала я. – И все три были разные.

– Три раза?

– Да. Я забыла тебе сказать. В подземелье у Принца-деспота тоже один такой валяется.

– В замке?!

– Ну да. Только убили его не стрелой и не стилетом, а…

– Погоди.

По дороге из замка шагал одинокий путник. Ростом он был на полголовы выше Уймы, а шириной плеч и толщиной рук не уступал самому людоеду. Из-за спины торчали две толстые деревянные рукоятки – крест-накрест.

– Вот, – сказал Уйма. – С деньгами идет.

– Откуда ты знаешь?

Уйма мигнул:

– Опыт… Знаешь, сколько я кораблей ограбил?

– Хорош уже хвастаться своими зверствами.

– Какими зверствами? – Уйма округлил и без того круглые глазищи. – Принц-саламандра нам нужен или нет?

– Нужен.

– Ну так сиди здесь. Я пошел, – Уйма поднялся, будто распрямилась ветка. Зашагал вниз, к дороге, небрежно помахивая огромной суковатой дубиной.

Путник при виде разбойника даже не замедлил шаг. Даже не задумался ни на секунду. Как шел прежде, так шагал и теперь. Я подумала: а не слишком ли Уйма самоуверенный? Этот мужик может оказаться здешним мастером боевых искусств…

Уйма и путник встретились у подножия холма – между ними было два или три шага. Ни один из них не кинулся нападать первым. К моему удивлению, они заговорили – Уйма спросил, путник ответил. Оба стояли расслабленно: Уйма опершись на дубину, путник – упершись в бока, небрежно отставив огромную ногу в черном лоснящемся сапожище. Стояли и беседовали, как добрые друзья!

Потом Уйма подбородком указал на меня. Я подхватилась, готовая бежать куда глаза глядят; что же, он продал меня в рабство? Вот этому первому встречному?!

Я отползла назад на несколько шагов. Потом заставила себя остановиться: я могучий маг. У меня есть посох, врученный самим Обероном. Продать меня, как собаку, – это, знаете ли, даром не пройдет никому!

И, трясясь как листочек, я встала и выпрямилась с посохом наперевес.

Увидев меня, путник остановился. Он был немолодой, лет под сорок пять или даже больше. В коричневой бороде пробивалась седина. Глаза-щелочки тонули во множестве складок и морщинок. Щелочки зыркнули на меня, потом – вопросительно – на Уйму.