Морок - Юлия Аксенова

— Лен, я тогда, наверное, не останусь! — сказала я, нарезая тонкими ломтиками пахнущий далеким летом свежий огурец.

Я спиной чувствовала, как напряглась Земляникина. Правда, ахов и охов я от нее не ожидала, иначе ничего не стала бы говорить. Я еще ничего для себя не решила, но мне не нужно, чтобы кто-то меня уговаривал.

— Что ты имеешь в виду? — мрачно спросила сослуживица.

— Я имею в виду, — сказала я, взявшись за свежую помидорину и не оборачиваясь, — что, если они так и не приедут, я, может быть, уйду с работы. Грустно, что мы совсем уж никому не нужны и неинтересны.

— Куда пойдешь? — деловито осведомилась та.

— Не решила еще. Я и уходить-то еще не решила. Если уволюсь — начну искать другое место. Не могу одновременно… — Я задумалась, почему, собственно, не могу, и вслух произнесла ответ: — Сил нет!

— Но ты знаешь, чего хочешь?

Я улыбнулась, повернулась к Лене:

— Замуж хочу!..

— Делов-то… — протянула Земляникина.

— …Только за очень хорошего человека, за любимого, — уточнила я.

— Размечталась, — закрыла моя сослуживица лирическую тему и продолжила допрос: — На что жить собираешься? Тебе хватит Малышкиных уроков?

— Не хватит. Но меня это совершенно не волнует.

Я задумалась: ну как объяснить?!

— Понимаешь, я давно разучилась оставаться без денег. Я, наверное, очень прижимистая. Вроде бы и не коплю специально, но в кошельке всегда найдется что-нибудь на черный день. Иной раз кажется — все потратила; иду в магазин, думаю, как бы на буханку хлеба наскрести, заглядываю в кошелек — а там полтинник завалялся!

— Все ищут неразменную купюру, а она у тебя, оказывается! — недоверчиво засмеялась Земляникина.

— Лен, поверь, я не хвалюсь. Хвалиться-то нечем. То, что я не умею считать деньги, — это же плохо. Но, с другой стороны… Понимаешь, я бывала в очень тяжелых ситуациях. Гораздо хуже, чем нынешняя. Вспомнить страшно, как я в Шотландии… без работы, без жилья, с непродленной визой в паспорте… Я разучилась бояться. Разучилась бояться нищеты: от сумы да от тюрьмы никогда не зарекаюсь. Приспичит — пойду с сумой. Я теперь гораздо больше боюсь бессмысленной работы, бесполезного существования. С Малышкой заниматься — в этом есть смысл, а мы тут что?

— Ну, поставь какой-нибудь гениальный эксперимент, — неуверенно предложила сослуживица.

— Я, Лен, конечно, талантлива, но не гениальна. Я не могу поставить эксперимент, который не требовал бы материальной базы и материальных же вложений. А все, что смогу придумать и провести, будет никому не нужной кустарщиной!

Неопределенная полуулыбка на лице собеседницы, как зеркало, отразила мою ложь.

— Лен, я хочу дома сидеть и… детей… воспитывать, — признала я очевидное и, конечно, расплакалась. — И мужу рубашки гладить, — добавила до кучи еще одну извечную бабью мечту и побрела к раковине — смывать тушь.

Земляникина на мой концерт реагировала стоически: привыкла. Она как ни в чем не бывало продолжила расспрашивать меня в рамках интересующего ее вопроса:

— Ты правда собираешься уходить? И правда из-за этих иностранцев?

— Я еще не знаю, соберусь ли. Но правда из-за них. Когда сказали, что у нас будут снимать, в этом было что-то такое свежее, радостное, необычное. На контрасте сразу высветились все наши бестолковые пустые будни. То есть, извини, мои — не наши. Это я свою жизнь не умею расцветить и наполнить. Я буду учиться…

Чтобы отбить атаку депрессии, достала из рукава дубленки свой любимый шарфик и обмотала его вокруг шеи. В таком виде, с уже высохшими, хотя еще красными глазами, села за стол. Мне было стыдно за неуместный рев и испорченное перед едой настроение. Чтобы сгладить неловкость, болтала больше обычного. Мы снова вернулись к теме «неразменной купюры».

— Кстати, Лен, ты заметила, часто стали попадаться бумажные деньги с какими-нибудь красивыми надписями. Я много раз встречала — с готическими надписями, непонятными.

— Разве? Я не приглядывалась.

— В новостях говорили, что такая надпись — примета «неразменной купюры».

— Подделки.

— Ну, разве я говорю, будто держала в руках настоящую?

— Да нет никакой волшебной купюры. Я лично ни секунды не верю, — заявила Земляникина. — Людям просто не о чем поговорить, вот и придумывают всякую ахинею.

— Мне кажется, слухи имеют под собой почву. Но это чисто психологический феномен. Большинство людей во всем мире так живет — от зарплаты до зарплаты. Все, что есть в кошельке, должно быть потрачено! Для того и кошелек. Другое дело — отложить что-то на черный день. Но это — сумма неприкосновенная и лежит, как правило, не под рукой. Все, что под рукой, растрачивается, причем, как правило, чуть раньше, чем ожидается новое поступление.

— Тогда берешь из копилки.

— Нет! Копилка вообще не учитывается. Кто учитывает копилку в текущих расходах, у того, считай, нет копилки. Это я такая, кстати! Многим в копилку вообще положить нечего.

— Так в чем же феномен?

— Когда деньги подходят к концу, в мозгу срабатывают сторожевые центры, и человек, совершенно того не сознавая, позволяет резервной сумме завалиться за подкладку. Эта резервная сумма у каждого своя. У меня вот полтинник, у бедного — десятка, у олигарха — несколько полузабытых миллиардов в каком-нибудь задрипанном хренландском банке… То есть человек создает небольшой запас, сам того не сознавая.

— Ну, есть же люди, которые это делают вполне осознанно: расписывают свои расходы на месяц вперед…

Земляникина не бросилась громить мою идею с порога, значит, нашла в ней что-то созвучное своим мыслям. Иначе бы камня на камне не оставила от моих рассуждений.

— Есть, — вздохнула я, — таких обычно называют прижимистыми жадными жмотами.

Сослуживица не возразила, задумчиво помолчала несколько секунд.

— Слушай, а почему бы тебе об этом статью не написать? Это же интересно! Тема у всех на устах. Напиши заметку в какую-нибудь газету. Гонорар получишь.

Я осторожно улыбнулась и не стала притворно отнекиваться, что я, мол, ничего такого никогда в жизни не делала и поздно начинать. Меня зацепили ее слова, вызвав давно забытый, оставленный во временах далекой юности кураж: почему бы не попробовать?!