Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Интересно, что два сохранившихся здесь храма как бы стоят по краям золотого века Сольвычегодска. Благовещенский собор Аника Строганов начал строить в 1560 году, а церковь Введенского монастыря другой Строганов — Григорий, поставил в самом конце XVII столетия, с окончанием которого началось стремительное увядание Сольвычегодска и всего края. И вот судьба распорядилась так, что из тринадцати церквей города, из тринадцати памятников русской архитектуры, памятников истории и культуры Севера и всей Руси, не были взорваны и развалены неразумными людьми именно эти два храма — самый первый и самый последний.

Ходил я вокруг Введенской церкви, смотрел на ее пышное великолепие, и душа моя пела. Казалось, я давно уже знаю этот храм, будто я вырос возле него, а может быть, я родился здесь. Мало того, мне чудилось, что я знаю его сто и даже двести лет. Припоминалась прочитанная где-то история о том, как один человек ни с того ни с сего заговорил на древнем языке, на языке, который давно уже исчез, забыт и знают о нем только немногие ученые. И когда ученые послушали того человека, они были поражены: он действительно говорил на языке, которому никогда не обучался. Не знаю, так ли это было и было ли вообще, возможно, это просто сказка; тем не менее во мне смутно ворочались какие-то воспоминания, связанные с этим храмом, очень-очень далекие впечатления, которые никак не могли всплыть на поверхность моей памяти, а пробудились и ожили где-то в подсознании, в самой глубине души.

5

Музей открылся, но директора еще не было. В ожидании его я постоял посередине Благовещенского собора, рассматривая фрески и иконостас. Прежде чем ехать сюда, я кое-что почитал и теперь узнавал знакомое мне по книгам. Стенная роспись 1600 года, монументальная живопись московских мастеров, была ремесленно записана позже масляными красками. Первоначальные фрески остались лишь в алтаре и в левом приделе. Они выгодно отличаются от поздних росписей мягкостью колорита, плавностью линий и всей столь дорогой мне манерой древнерусского письма.

Все иконы иконостаса, за исключением верхнего ряда, писаны были в XVI веке лучшими иконописцами Оружейной палаты. Имена их известны. Верхний же ряд относится к XVII столетию. Как ни парадоксально, строгановских икон, выделяемых теперь в отдельную школу, в Сольвычегодске почти нет. Больше тут икон московских. Под высокими сводами храма гулко прозвучал перестук женских каблуков.

— Пришел Иван Игнатьевич, — сказала единственный научный сотрудник музея, она же экскурсовод Мария Васильевна, седовласая подтянутая дама.

Она заперла за мной тяжелые двери, и по узким лесенкам с каменными высокими ступенями мы прошли в небольшую келью со сводчатым потолком.

Директор музея, Иван Игнатьевич Портнов, оказался мужчиной лет пятидесяти, небольшого роста, лысоватый, с брюшком и маленькими глазками без ресниц. На его пиджаке с одной стороны были планки медалей в один ряд, а с другой — значок техникума. Судя по изображенной на значке раскрытой книге, можно было предположить, что директор закончил какой-то гуманитарный техникум, скорее всего, педучилище. Такой значок называется «поплавком». Когда я познакомился с Портновым, то подумал, что, раз взглянув на него, можно в общих чертах рассказать его биографию: местный, перед войной или во время войны кончил педучилище, воевал; после войны учительствовал, а затем его выдвинули на руководящую работу. «Надо будет потом проверить, угадал ли я», — подумалось мне.

Я представился. Нельзя сказать, чтобы Иван Игнатьевич был приветлив, он смотрел строго и подозрительно. Я говорил, он молчал, задав один-единственный вопрос: что мне здесь надо. И только когда я рассказал о своем деде и о том, что хочу увидеть его произведения и ищу одну утерянную картину, он наконец вяло улыбнулся:

— Так вы тот самый? Внук, стало быть. И тоже художник?

— Не могу сказать, что художник, это было бы слишком самонадеянно, но рисую, пишу акварели и маслом.

— Скромность украшает человека, — сказал директор, и слабая улыбка покинула его лицо. — Понимаете, у нас здесь историко-художественный музей, материальные ценности... Бывают всякие случаи. И мне надо... я должен посмотреть ваши документы.

— У меня есть письмо специально для этого случая. Из Русского музея. Вот, пожалуйста, — протянул я ему отношение, в котором содержалась просьба показать мне запасной фонд музея.

Он внимательно прочитал письмо и спросил:

— А еще что у вас есть?

— А что еще нужно?

— Паспорт есть?

Достав паспорт, я подал его Портнову:

— Пожалуйста. Я понимаю...

Иван Игнатьевич не просто взглянул на фамилию и фотографию, он внимательно рассмотрел глубоко втиснутую в фотографию печать, поворачивая паспорт к свету, пролистал его весь, прочитал отметки о браке и прописке.

Меня стало это уже злить. Я чуть было не спросил, будем ли мы делать отпечатки пальцев, но сдержался и сказал:

— Больше всего мне хотелось бы найти картину Сергея Сергеевича Д. с панорамой города. Он писал ее с колокольни. Довольно большой холст, что-нибудь семьдесят на пятьдесят. Картина называется «Соляной городок». Она никогда не репродуцировалась, поэтому мне хотелось бы сфотографировать ее на крупноформатный диапозитив. Для этого нужен свет. Правда, рано еще об этом говорить, дал бы бог ее сначала найти.

В ответ мой собеседник встал из-за стола, открыл дверь кельи и крикнул:

— Марья Васильевна!

Эхо загудело в центральном барабане храма, закричали галки.

— Закройте музей, — приказал директор, — повесьте табличку, и пойдем все вместе в фонды.

— Хорошо. — Мария Васильевна повернулась, чтобы выполнить приказание.

— Да! — остановил ее Иван Игнатьевич. — Что у нас есть художника Д. в экспозиции?

— Теперь ничего нет. У нас же в левом приделе выставка утвари.

— Правильно, — согласился директор.

— А висели две вещи: «Портрет протодьякона» и «Дождь на реке», — четко и сухо отвечала Мария Васильевна.

«Кончала гимназию, — подумал я. — Тоже учительствовала после революции. Носила пенсне и высокие ботинки со шнуровкой, как моя бабушка. Какие бури занесли ее сюда?!»

— Все, запирайте, — сказал директор, — мы сейчас спустимся.

В темных, узких коридорах и на крутых лестницах хоть и было темновато, но туда все же доходил отраженный от стен слабый свет окон-бойниц. В подвалах, куда мы спускались, стояла кромешная тьма. Двигаясь некоторое время ощупью, придерживаясь стены, мы остановились в полной темноте. Мария Васильевна нащупала выключатель, и перед массивными коваными дверями загорелась тусклая от пыли лампочка.

— В этих подземельях, — проговорил Иван Игнатьевич не без удовольствия, — держали провинившихся и неугодных Строгановым людей. Даже московские послы сюда попадали. Есть такие камеры, откуда перед войной, когда оборудовали помещение, вывозили человеческие кости машинами. Вот что творилось при самодержавии.

Зазвенели ключи, заскрежетало железо, и вот уже Мария Васильевна смахивает сухой тряпкой пыль с картин, а я рассматриваю их и расставляю вдоль стеллажа. Всего тут оказалось десять этюдов деда и четыре его картины. Почти все были мне незнакомы. Все, кроме известного портрета протодьякона, изображали северные пейзажи. Дед любил вносить в пейзаж одну человеческую фигуру или строение, обычно стоящую вдали церквушку. Ведь именно ее куполок определял издали человеческое жилье. Так и плыли по реке когда-то наши предки — от одной церковки к другой. И этюды и картины написаны в одной манере и в одном колорите: свинцовое небо, стальная вода, черный лес, белые пятна снега.

Холста с панорамой Сольвычегодска не оказалось среди работ деда.

— Такой картины Д. у нас нет, совершенно определенно могу сказать, — утверждала Мария Васильевна. — Я работаю здесь много лет и знаю наши фонды.

— Я тоже не помню, — поддакнул Портнов.

— Есть у нас картина с изображением городка конца прошлого столетия, картина неизвестного художника. Она висит в отделе истории. Можете посмотреть.

Я немного огорчился неудачей, мне так хотелось найти эту картину деда! Только для этого и был выбран маршрут по Вычегде. Если ее нет и здесь, значит, она безнадежно утрачена.

На всякий случай я пошел с ними в отдел истории и там, рядом с кандалами и рисунком деревянного дворца Строгановых, обнаружил картину «Соляной городок». Не узнать ее просто нельзя: та же манера, тот же колорит. Слева на переднем плане дана часть купола, второй план — город со множеством церквей, и дальний план — вода.

Я смотрел и улыбался. Они оба вопросительно глядели на меня, а я молчал и улыбался.

— Уж не она ли? — робко спросила наконец Мария Васильевна.

— Она.

Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о «Соляном городке». Рассказал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее своей удачей, как искали ее искусствоведы, как погибший на фронте мой отец советовал мне попытать когда-нибудь счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось в какой-то степени и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и гыкать, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии писем деда.