Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Корявые недотепы просунули под отяжелевшую свинью лаги и, взявшись за них по три с каждой стороны, поволокли свинью по улице. Осталось навсегда в памяти: залитая солнцем разрушенная улица Подгорная, немцы, согнувшись под неимоверной тяжестью, волокут свинью, свинья, не переставая, визжит, забегая с разных сторон, Надя в отчаянии, с матерной бранью, лупит солдат руками и здоровой ногой. Поодаль мерно шагает вертикальный унтер-офицер со стеком в руке. Происходящее его не касается, истинный ариец вне презренного бытия. Процессия повернула за поворот, на спуск по Греческой улице и скрылась в тени акаций. Дальнейшее мне известно из рассказов взрослых.

Свинью приволокли к входу в какое-то военное учреждение (кажется на улице Советской). Надя бросила утомленных солдатиков и напористо устремилась к самому главному немцу. Высокий начальник выслушал её, и. уж какими чарами, просьбами она его уломала, неведомо, но он обругал унтера и распорядился свинью отдать хозяйке. Неслыханно! Непостижимо! «Дас ис фантастиш!».

Спокойно и медленно, без крика и понуканий Надежда хворостиной погнала свою свинью домой. Понятливая была свинья.

Получилось как-то само собой, Надя познакомилась с молодым полицейским Володей, да и прожила с ним на его довольствии всю оккупацию. Жизнь была развесёлая, часто пили и гуляли, было с чего. В последних боях за Севастополь Володю убили.

На новый год Надежда появилась в нашем доме с двумя пьяными морскими офицерами, Героями Советского Союза. Один из героев прижился к ней и остался на годы. Звали его Володя. Был он никакой, потому что всё время пил и так и сгинул в неизвестность.

Наде удалось устроиться в систему Севастопольского Горторга. Благодаря особым личным данным она быстро продвинулась до заместителя начальника «Торга». Помню фамилию начальника – Утешев. Дела в «Торге» творились отчаянные. В наше семье ходили слухи о махинациях и буйной жизни там. Они стали достовернее, т. к. Надя устроила мою тетку торговать в ларьке вином и она приносила домой рассказы о нравах и быте в торговой паутине.

Надежда стала директором центрального гастроном, что был на Большой морской. Выйти из игры она уже не могла. Чувствовала, что ходит по краю пропасти и поэтому здорово и роскошно пила и гуляла. Была широка и щедра. Не забывала нас, родственников (без очереди, дефицит, скидки). Но вот ожидаемое произошло, её посадили на пять лет. Она никого не выдала, ничего не подписала и оставшиеся на свободе какое-то время помнили это, а потом забыли. Она вышла по звонку. Опять не удел. Опять бедность. Пошла работать сестрой-хозяйкой в гостиницу «Севастополь». Опять сошлась с каким-то пожилым мужиком. Дядька оказался куркулём, жадным и грубым. Попрекал Надю прошлым, нехорошо обзывал. После одной такой размолвки Надежда пошла в зал ресторана гостиницы, заказала сто граммов водки, сплясала и спела, а потом зашла в один из пустых номеров и удавилась на полотенце.

19. Лиля

Необыкновенной красоты была эта женщина. Щедро одарила её мать-природа: естественная блондинка с прекрасными карими глазами. Зная, что у неё совершенная фигура, мне помнится, ходила она одетой только в чёрное облегающее платье. Жила она недалеко, по соседству, в собственном особняке. Детей не было. Муж погиб в первые дни войны. Не было у неё никакой специальности, и делать она ничего не умела. Никогда не слышал её полное имя и фамилию. Лиля, да и всё тут, а, то и просто Лилька. Как она перебивалась в дни осады города мне неизвестно – жили мы тогда довольно далеко. Но вот пришли немцы, и зажила Лиля весёлой прекрасной жизнью в полном материальном достатке. Считалось, что она сдаёт своё довольно приличное жильё немецким офицерам. Дом с четырьмя большими окнами на улицу, парадным под железным навесом, садом за высокой каменной стеной. Крррасота!

Иногда через открытые окна была слышна музыка, развесёлые клики, «За занавесками мельканье рук!» От некоторых взрослых можно было услышать сдержанное: «Ну, вот опять блядство». Сдаётся, что Лиле удалось сколотить небольшой коллективчик единомышленниц, а вот партнёры менялись в зависимости от положения на фронтах.

Мне запомнилось погожее утро пасхального воскресения. К нам в дом заходили соседи с поздравлениями с праздником, чаще и надолго родня – похристосоваться и закусить. Я чем-то занимался на дворе, как в калитку ввалились две развесёлые бабёнки: Лиля и моя тетка Надя. Вероятно только с ночного бдения. Надежда, галдя что-то о недавней победе Красной Армии и Святом празднике похромала в дом. А Лёля подошла, ко мне, и сказав: «Христос воскрес!» впилась в мои губы таким горячим и влажным поцелуем, что у меня закружилась голова. Дура! Разве можно так с мальчиками-подростками?

Потом Лиля как бы на время исчезла, дом её затих, окна потемнели, на входных дверях повис большой амбарный замок. Ближе ко времени освобождения Севастополя в негромких разговорах моих бабушек, сопровождавшихся неопределёнными покачиваниями головами и многозначительными поджиманиями губ, я уловил весть, что Лиля немца родила. Улица, где жил этот мальчик с мамой, была тихой и малолюдной, а детей и совсем не было, так что пацана никто не дразнил его немецким прошлым… Он спокойно учился в школе. Никакие репрессии и ограничения не затронули их маленькую семью. Лиля стала торговать в ларьке на доходном месте, возможно благодаря протекции подруги Нади. Место было знаменитое. Ларёк торговал в основном папиросами и вином и располагался сразу на подъеме от катерной пристани к выходу в город. В обычные дни торговля шла нормально, место как бы незаметное, тенистое, ну, а в дни увольнений: «Они идут туда, где можно без труда достать красивых женщин и вина».

В один из праздничных дней четырнадцатилетние пацаны с «шестого бастиона» не вполне уверенной толпой, очень стесняясь, подошли к ларьку. Желание их было скромное. По стакану портвейна «Таврический». Ведь день Флота. Тётя не откажет. За плечами друзей тётя Лилия высветила меня и сказала: «О. Жорик, да ты уже совсем взрослый» А был я очень маленького роста и никогда в жизни не пил ещё вина, да в таком большом объеме – чайный стакан. Добрая тётя, одобрительно кивая мне, как старому знакомому, налила всем хорошего, не разбавленного вина. Стандартные вопросы как папа-мама, стандартные ответы, что всё хорошо и что учусь хорошо (последнее был бесстыдной ложью) и молодому джентльмену через тридцать секунд наступило «секир башка» Не лги! Не пей! Дорогу домой я проделал на автомате. Меня вела гордыня. Вот я какой! Я дойду! Ангел хранитель печально опустил крылья и чем-то бестелесным поддержал меня со всех сторон.

Доходное место приносило Лиле приличный побочный достаток. Она оставалась, так же привлекательна и пользовалась постоянным вниманием у военморов сверхсрочной службы, людей солидных и с «положением». Господа офицеры в ларьках не выпивали и хоть и желательно, было остановиться поболтать с красивой женщиной в белой наколке, путь офицеров проходил мимо и целенаправленно к прекрасному домику из резного дерева, у входа на «Примбуль». Это было хозяйство знаменитого человека по фамилии Военблат. Уютная обстановка заведения, свежая остропахнувшая сосной крупнопетлистая стружка на полу, классный сервис, высокий ранг посетителей.

Лиля работала, мальчик подрастал, потом выучился на офицера и как-то незаметно исчез навсегда из материнского дома. Ну, а Лиля, имея завсегда под рукой «продукт», стала попивать. Вскоре посадили подругу Надю, да и многих из Управления торговлей. Произошла перестановка кадров и последние стали первыми. Поддержка и протеже пропали.

Спустя годы мы с братом, довольно положительно утвердились по жизни и продолжали движение в этом же направлении, что не мешало нам иногда, на короткое время это движение приостанавливать и как говориться «за встречу» заглянуть в приличный буфет ресторана. И взошли мы, довольные собой, братской дружбой, погодой, и вообще всем, по белоснежной мраморной лестнице в отдалённый элитный ресторан «Дельфин».

На верхнем марше лестницы стояла седая привлекательная дама, одетая современно и со вкусом. В руках она держала изящную швабру с мокрым белым полотенцем. Лёгкими движениями она имитировала старательную прибоку совершенно чистого блестящего мрамора.

Тётя Лилия узнала нас и сделала шваброй «на караул». Она и в прежние годы, когда мы были детьми, при встрече с нами восторженно, через улицу, кричала маме: «Ой, я не могу! Да, какие же у этой Клавы (нашей мамы) прекрасные дети!». Теперь я понимаю, что все её восторги были исключительно адресованы моему маленькому братику Вите, имевшему ангельский облик. Голубые глаза и роскошные льняные кудри до плеч. Ну, ангел, ангел! Восклицание о Клавиных детях во множественном числе, я наивно и с надеждой примеривал и на себя и густо краснел. Вспоминая себя тогдашнего, в переходном состоянии от пушистого цыпленка к голенастому ощипанному пернатому существу, понятие прекрасные дети категорически не подходило.