Насвистывая в темноте - Лесли Каген

Рэй Бак встал и уступил Тру место на соломенной кушетке, а Этель вернулась в дом, чтобы проведать миссис Галецки, наверное. Зажглись светлячки. Этель как-то сказала, что светлячки прилетели сюда вслед за ней, из Миссисипи. Так и было, верно же? Случается, что некоторые люди привлекают особенные вещи, вроде светлячков, и сверчков, и падающих звезд, и клевера с четырьмя листочками, чаще, чем прочие.

Этель вернулась с большим блюдом кексов. Рэй Бак взял один, а мистер Гэри отказался. А мы с Тру съели по два чудесных песочных кекса по старому рецепту из Миссисипи.

Когда мы расправились с кексами, Рэй Бак поцеловал Этель в щеку и сказал:

— Мне пора. Ранняя пташка червяка клюет.

Мы все пожелали ему спокойной ночи, а потом Этель проводила его к передней части дома, где он сядет в автобус, который останавливается на углу, и тот довезет его домой, в Центр, где жили все остальные негры. Рэй Бак мог кататься на автобусе бесплатно, потому что сам работал водителем автобуса, повезло ему.

Мистер Гэри встал и потянулся, раскинув руки; рубашка у него задралась, и я увидела живот — плоский, как гладильная доска, и коричневый из-за калифорнийского солнца, с черными завитками вокруг пупка, которые тонкой линией спускались в брюки.

— Поздновато уже, — сказал мистер Гэри. — Пора и на боковую. Как насчет сыграть завтра в «Пиковую даму», барышни?

— Звучит неплохо, мистер Гэри, — ответила я, уже планируя спросить, знакомы ли они с нашей мамой, дружили ли в школе, и, возможно, задать ему пару вопросов про Расмуссена. — Спокойной ночи.

— И пусть клопы вас не кусают, — пожелал он и пошел к двери веранды, но потом обернулся и чуточку грустно улыбнулся. Будто что-то задумал. Но так ничего и не сказал. Только отер ладони о брюки и вошел в дом.

Этель принесла подушки с наволочками, которые были отглажены и пахли хозяйственным мылом «Тайд», и хотя было очень тепло, она все равно прикрыла наши голые ноги чистой белой простыней. Тру спросила, нельзя ли ей, пожалуйста, выпить стакан молока, и Этель принесла молока. Потом Этель опустилась в кресло, и все огни были потушены, за исключением светлячков, и было тихо-тихо, только цикады свиристели громче обычного, как бывает теплыми летними ночами, да гавкал пес Мориарти. Этель сказала:

— Ох, девочки, вам приходится мотыжить очень твердое поле. Помолимся немного вместе.

Этель не была католичкой. Она была баптист. Поэтому каждый воскресный вечер ходила в церковь в негритянском районе, пока Расмуссен приглядывал за миссис Галецки, и разве это не мило с его стороны? Тьфу.

Когда вырасту, обязательно стану баптистом. Я никогда так не веселилась в церкви. Преподобный Джо проповедовал с ужас какой прытью. Даже прытче Барб, инструкторши с детской площадки, а она по части бодрости кому хочешь сто очков вперед даст. После службы был общий сбор на церковном дворе, хотя вообще-то это и не церковь вовсе, а бывший магазин электротоваров, на фасаде там до сих пор истертая вывеска: «Лавка Джо Кула: Маленькие и большие электроприборы для Разборчивых Клиентов». И всех там угостили жареными цыплятами, ждавшими на скатерти в красную клетку, а еще — цветной капустой, она прямо как шпинат, только вкуснее. В автобусе № 63 по дороге домой я спросила Этель, сможем ли мы еще раз приехать и захватить с собой Мэри Браун, потому что Мэри Браун ничего так не любит, как жареных цыплят. Между залпами смеха Этель ответила:

— Эта девочка тощее бедной родственницы.

Я закрыла глаза, и Тру тоже, когда Этель произнесла молитвенным голосом: «Господи, этим девочкам не повредила бы небольшая помощь». Этель рассказала Господу, что мы были хорошими девочками и что наша мама заболела, и пусть он, пожалуйста, убережет нашу маму, чтобы она вернулась и позаботилась о нас. Мне стало так тесно в груди. И грустно. Глубокая такая грусть, будто хочешь чего-то сильносильно. Голодная печаль. Должно быть, я расхныкалась, потому что Тру лягнула меня.

Этель встала с протяжным «ааамииииинь», поцеловала нас в лоб и ушла в дом, закрыв сетчатую дверь и оставив сладкий запах духов «Фиалки в долине», чтобы он побыл с нами еще немного.

Я лежала головой на одну сторону соломенной кушетки, Тру — на другую, так что ее босые ноги были вровень с моим животом, и я растирала их, пока сестра не уснула, а это почти сразу и произошло. Тогда я встала, тихо-тихо, как это бывает, когда не удается заснуть. И долго смотрела на рыжие волны, выбивавшиеся из-под енотовой шапки Тру. Было полнолуние, и свет падал сестре на лицо, из-за чего она стала похожа на святую. Я подтянула простыню ей под самый подбородок и подошла к краю веранды, чтобы хорошенько рассмотреть дом Расмуссена. Там было темно, свет только в одном окошке горел, не иначе в кухне. Может, Расмуссен ездит по городу, разыскивая Жирняя Эла Молинари, как и обещал мистеру Питерсону? Или, может, прячется за углом, выжидая и наблюдая за мной, — как в ту первую ночь, когда он гнался за мной по аллее. После того как Расмуссен покончит со мной, убьет и снасилует, Тру останется совсем одна. И пусть сестра строит из себя упрямую и решительную, я же помню, какой она стала после папиной смерти. Она не перенесет подобного еще раз. Она с ума сойдет, и ей придется уехать жить в Главную психушку округа вместе с миссис Фусман с Хай-Маунт-стрит, которая попыталась утопить обоих своих детей в ванне, когда Бог сказал ей, что они дьяволята. Я не могу допустить, чтобы такое произошло с моей сестренкой. Ни за что не подведу папу. Я уж лучше умру — вот до чего я люблю своего Юного Трубача.

А чтобы спасти Тру, мне нужно воплотить в жизнь свой план. Пойти к дому Расмуссена и немного осмотреться: нет ли там чего-нибудь вроде теннисной туфли Сары или Джуни Пяцковски или медали Святого Христофора, которую Джуни получила на Первое Причастие и которую, по словам Быстрюги Сьюзи Фацио, так и не нашли. А потом я вернусь и разбужу мистера Гэри, он возьмет тенниску и медаль, отвезет их в полицейский участок, и тогда копы приедут за Расмуссеном, чтобы арестовать его и поджарить на электрическом стуле.

Мне хотелось попросить Этель помочь, но я знала, что ей очень нравится Расмуссен. Она даже творила для него благие дела: поливала его розы, если день выдавался жарким, а Расмуссен был занят в своем полицейском участке и не мог приехать домой. Или, если ему нужно было уходить очень рано, Этель забирала его молоко и масло, оставленные на крыльце, заносила в дом и совала в холодильник. Этель говорила, у Расмуссена болит сердце, потому что давным-давно он принял неверное решение. И из-за этого решения женщина, которую он любил всем сердцем, и душой, и всеми звездами в небе, и всеми морскими звездами в море, вышла замуж за кого-то другого, и потому она, Этель, женщина довольно романтическая, сильно переживает из-за Расмуссена. О, бедняжка мисс Этель Дженкинс из округа Калхун, штат Миссисипи! Расмуссену удалось обвести вокруг пальца даже самую умную женщину из всех, кого я знала.

Я осторожно толкнула скрипучую сетчатую дверь во двор с веранды. Вышла со двора миссис Галецки в аллею, потому что два дома разделял белый штакетник забора, усаженный спящими желтыми розами. Задержала дыхание и огляделась. Вроде все как всегда, так что я обогнула гараж Расмуссена и попыталась заглянуть внутрь. Готова спорить, похищая девочек, он притаскивал их сюда, чтобы насильничать. Их ведь прямо на улице похитили. Сара шла в магазин за молоком для мамы, а Джуни Пяцковски, как я слыхала, направлялась на занятия в «Студию танца Элейн», где устраивались детские уроки чечетки и балета. И обеих не сразу нашли. Так что Расмуссен должен был где-то прятать их. У него, наверное, есть машина, как у мистера Гэри. В нашем районе машины редкость, большинство местных жителей ездят на автобусах или ходят пешком куда нужно — скажем, в пекарню «Хорошее настроение», или в церковь, или в универсам «Крогер».

Я тихонько прокралась на задний двор к Расмуссену, медленно-медленно прикрыв ворота, но оставив их незапертыми, чтобы суметь быстро улизнуть, если что. Я глазам своим не верила! Вот он какой, тот садик, про который мне рассказывал Расмуссен. Ого! И купальня для птиц, полная воды, и маленький скворечник на жерди. И морковка, и помидоры, и редиска, и маленькие зеленые бобы, обвивавшие длинные палки, составленные как вигвам. И столько самых разных цветов, некоторых я прежде и не видала. Настоящий Эдем. Миссис Голдман просто с ума бы сошла, попади она в такой! Да и папа тоже.

Я на цыпочках прошла по траве к дому и положила руку на алюминиевую ручку. Конечно, дверь не заперта: Расмуссену-то чего бояться? Я прислонилась к двери, дожидаясь, пока сердце не прекратит биться как воздушный змей в ветреный день. Потом скрестила на удачу пальцы и медленно потянула ручку вниз. В этот самый миг весь задний двор осветился, словно днем. В гараж Расмуссена заезжала машина. Я упала и быстро поползла к саду — больше тут нигде не спрячешься. Прошла, кажется, целая вечность, но вот Расмуссен опустил дверцу гаража со звуком «кликети-кликети-кликети». Я слышала его шаги, но самого Расмуссена не видела. Забралась внутрь бобового вигвама и стала ждать, когда хлопнет входная дверь, но ничего не происходило. Прождав несколько минут или часов, я высунула голову посмотреть. Не стоило этого делать, все ведь говорят: не надо высовываться, когда прячешься от кого-то, но я же должна была понять, куда подевался Расмуссен. Он очень высокий, запросто заглянет через забор к соседям, а там на самом виду, на веранде, спит Тру. Легкая добыча, сказала бы Этель. И что я увидела в лунном свете? У желтых роз, вдоль забора, взад-вперед медленно бродил Расмуссен. И плакал.