Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

В машине Лилия уткнулась в газеты и прокомментировала вслух последние новости кино. Она сидела, закинув одну бронзовую ножку на другую, — туфелька свободно покачивалась на пальцах. Он зажег третью за утро сигарету и, умолчав, что эта газета принадлежит ему, стал развлекаться чтением рекламных объявлений на новых домах. Потом обратил внимание на забавно контрастный переход от ресторана (с чудесными бифштексами) и отеля-небоскреба к голой горе, навесившей над шоссе свое розоватое брюхо, вспоротое сбоку экскаватором.

Когда Лилия грациозно прыгнула на палубу маленькой яхты и Он, осторожно переставив ноги и пытаясь обрести устойчивость на качающемся трапе, последовал за ней, их встретили руки третьего человека.

— Хавьер Адаме.

Почти голый — в коротких купальных трусах. Темное лицо, голубые глаза под густыми подвижными бровями. Протянул руку — обаятельный волк: храбрый, добродушный и коварный.

— Дон Родриго сказал, что вы не возражаете против моего присутствия на яхте.

Он кивнул головой и устроился в тени каюты. Адаме говорил Лилии:

— …старик сдал мне ее еще неделю назад, а потом забыл…

Лилия улыбнулась и расстелила полотенце на залитой солнцем корме.

— Тебе ничего не хочется? — спросил Он Лилию, когда к ним близился бой с подносом, уставленным бутылками и снедью.

Лилия, лежа, чуть шевельнула пальцем — нет. Он подошел к подносу и поклевал миндаля, пока бой готовил ему gin-and-tonic.[46] Хавьер Адаме исчез на крыше каюты. Были слышны его твердые шаги, короткий разговор с кем — то на молу, потом шуршание ложившегося тела.

Яхта медленно выходила из бухты. Он надел кепи с прозрачным козырьком и нагнулся к стакану с gin-and- tonic.

Рядом с ним жара лоснила Лилию. Девушка развязала бюстгальтер и подставила спину солнцу. Тело вытянулось в радостной неге. Она подняла руки, собрала распущенные волосы и свернула их на затылке в пучок, золотистомедный. Тончайшие струйки пота — одна за другой — текли по шее, оставляя влажные дорожки на нежной коже округлых плеч и гладкой спины. Он смотрел на нее из глубины каюты. Сейчас она уснет в той же позе, что и утром. Подложив руку под голову, согнув коленку. Заметил, что волосы под мышкой сбриты. Мотор затарахтел громче, и волны двумя гребнями раздались перед суденышком, оросив мелким соленым дождем Лилию. Морская вода смочила купальные трусики, бедра, ягодицы. Над суденышком, визгливо крича, кружились чайки, а Он медленно потягивал через соломинку коктейль. Это молодое тело не кружило ему голову, не сводило с ума, а ввергало в состояние напряженного ожидания. Приятное самоистязание. Полулежа в шезлонге в глубине каюты, Он забавлял себя тем, что конденсировал свое желание, приберегая его для ночи, безмолвной и безлюдной, когда тела растворяются во тьме и не могут быть предметом для сравнений. Ночью к ней придут его опытные пальцы, любящие неторопливость и внезапность. Он перевел глаза на свои смуглые руки с набухшими синими жилами, возмещающие силу и нетерпение былых лет.

Бухта осталась далеко позади. Над пустынным берегом, ощетинившимся колючими кустами и остриями скал, застыло знойное марево. Яхта круто развернулась, и теплая, парная волна обрушилась на Лилию. Она весело вскрикнула и чуть приподнялась — выше не пустили розовые стерженьки, словно ввинтившиеся в ее твердые груди. Снова легла. На палубе появился бой с подносом — запахло черносливом, персиками, очищенными апельсинами. Он закрыл глаза и невесело усмехнулся своим мыслям: это чувственное тело, эта осиная талия, эти полные бедра тоже подтачивались — где-то глубоко внутри — пока еще незримой бедой, раком времени. Эфемерное диво, чем ты будешь отличаться через десяток-другой лет от этого, другого тела, которое тобой обладает? Труп под солнцем, истекающий потом и расплавленным кремом. Быстро испаряется молодость, улетает в мгновение ока и оставляет усохшую плоть, увядшую от родов и абортов плоть, тоскливое пребывание на земле с ее пошлой и нудной повседневностью. Он открыл глаза. Посмотрел на нее.

Сверху спускался Хавьер. Сначала Он увидел его волосатые ноги, потом провисшие вниз трусы и, наконец, докрасна раскаленную грудь. Да, настоящий волк: крадучись скользнул в каюту и взял два персика из ведерка, погруженного в ледяную воду. Улыбнулся и вышел с фруктами в руках на палубу. Сел на корточки возле Лилии, растопырив колени перед самым ее лицом. Потрогал девушку за плечо. Лилия улыбнулась и взяла один из предложенных персиков, что-то сказав, — Он не разобрал слов, заглушенных стуком двигателя, шумом ветра и волн. Вот они одновременно задвигали челюстями, и сок потек по губам.

Хотя бы уж… Наконец-то. Юноша сел, прислонившись к борту и вытянув ноги. Поднял улыбающиеся сощуренные глаза к белому полуденному небу. Лилия посмотрела на него, губы ее зашевелились. Хавьер что-то ответил и взмахнул рукой, указав на берег. Лилия вытянула шею, прикрывая грудь рукой. Хавьер нагнулся над ней, и оба весело смеялись, когда он завязывал ей тесемки бюстгальтера, мокрого, почти прозрачного. Она поднялась, приставив руку козырьком ко лбу, чтобы разглядеть то, что показывал юноша — заливчик, желтую раковину на далеком, заросшем кустарником берегу. Хавьер вскочил на ноги и отдал рулевому какое-то распоряжение. Яхта снова резко повернула и устремилась к берегу. Девушка села, прислонившись к борту, и подвинула сумку, предлагая Хавьеру сигарету. Завязался разговор.

Он смотрел на них обоих, сидевших бок о бок, одинаково смуглых и одинаково гладких, скульптурно гармоничных с головы до вытянутых ног. Неподвижные, но напряженные тела, замершие в уверенном ожидании, являющие друг для друга нечто неизведанное, едва скрывающие свое стремление познать друг друга, проявить себя.

Он пожевал соломинку и надел черные очки, скрывавшие — вместе с широким козырьком — всю верхнюю часть лица. Разговор на палубе продолжался. Они обсосали персиковые косточки и, должно быть, сказали:

«Недурно»,

или даже

«Чудесно…»,

или что-то такое, о чем до сих пор не говорилось, — сказали телом, всем видом. Персонажи нового спектакля жизни. Должно быть, сказали…

— Почему мы раньше не встречались? Я часто бываю в клубе…

— А я нет… Ну-ка, давай бросим косточки. Раз, два…

Он увидел, как они вместе бросили косточки со смехом, недолетевшим до него, увидел силу напрягшихся рук.

— Я — дальше! — сказал Хавьер, когда косточки беззвучно шлепнулись в воду далеко от яхты. Она засмеялась. Они снова удобно устроились около борта.

— Ты любишь водные лыжи?

— Не знаю.

— Погоди, я тебя научу…

О чем они могли говорить? Он кашлянул и придвинул поднос с напитками, чтобы приготовить еще один коктейль. Хавьер, видимо, допытывается: что за пара — Он и она? Она, наверное, рассказывает краткую и грязную историю их знакомства. Парень пожмет плечами и заставит ее предпочесть волчью страсть, хотя бы на одну ночь, для разнообразия. Главное — любить… Хотеть друг друга.

— Не сгибать локти, понимаешь? Держаться на вытянутых руках…

— Я сначала посмотрю, как у тебя получается…

— Конечно. Вот войдем в залив…

Да! Быть молодым и богатым.

Яхта остановилась в заливчике у самого берега и закачалась, усталая, отфыркиваясь бензиновым перегаром, мутя стеклянно-зеленую воду и белое дно. Хавьер бросил лыжи в воду, нырнул, потом показался, улыбаясь, на поверхности и надел их.

— Кинь мне веревку!

Девушка нашла канат и спустила за борт. Яхта снова рванулась в открытое море, и Хавьер, поднявшись на ноги, летел по воде в кильватере суденышка, махая одной рукой. Лилия смотрела на Хавьера. А Он пил gin-and-tonic. Полоска моря, разделявшая молодых людей, каким-то таинственным образом сближала их, единила больше, чем самое тесное объятие, и запечатлевала эту окаменевшую близость.

Казалось, яхта замерла на море, Хавьер стал статуей, прикованной к корме, а Лилия застыла на одной из волн, которые бесплотными тенями взлетали вверх, рушились, умирали и вновь сливались. Волны. Те же самые и другие, всегда мятущиеся и всегда одинаковые — нечто вне времени, свое собственное отражение и отражение первозданных вод, зеркало ушедших тысячелетий, ушедших и грядущих.

Он совсем утонул в низком удобном шезлонге. Что она теперь сделает? Избежит ли соблазна, рожденного влечением, которое не подчиняется воле?

Ближе к берегу Хавьер отпустил канат и упал в воду. Лилия нырнула, не взглянув в сторону черных очков ни разу. Но объяснение будет. Какое же? Лилия станет давать объяснения ему? Или Хавьер объяснится с Лилией? Или Лилия с Хавьером? Когда голова Лилии — вся в ярких брызгах солнца и моря — показалась в воде рядом с головой юноши, Он уже знал, что никто, кроме него самого, не решится требовать слов. Там внизу, в спокойной воде прозрачного залива, никто не будет обращаться к доводам рассудка или противиться фатальному стечению обстоятельств, никто не отступит от того, что есть, что должно быть. Какая преграда может встать между молодыми людьми? Не это ли тело, утонувшее в кресле, одетое в спортивную рубашку, фланелевые брюки и кепи с козырьком? Или этот беспомощный взгляд? Там, внизу, они молча плавали, и борт мешал ему видеть, что происходит. Хавьер свистнул. Яхта рванула с места, Лилия на мгновение показалась на поверхности моря и упала. Яхта остановилась. Смех, звонкий, заливистый, прервался сквозь шум двигателя. Он никогда не слышал, чтобы она так смеялась. Словно только на свет народилась, словно не катится все ниже и ниже с грузом скверны на шее, с балластом позора, со всем тем, что совершено ею, им.