Юность - Евгений Чириков

— Прощай, брат!.. Все там будем!.. А домой я сейчас всё-таки не пойду. Не дурака нашли: там, конечно, засада, попадешь, как кур во щи…

В общем скверно. Почему же радостно бегут ноги? Зоя, Зоя, Зоя, сейчас я увижу тебя и без слов пойму, вернулось ли «невозвратное»…

У них еще огонек. Пройду двором, спокойнее. Звонка нет. Тревожно стучу в железную скобку двери. Ну, наконец-то!..

— Кто там?

— Свои! К… Игнатович.

— Да они никак полегли уж.

— Нет, у них огонь.

— Сейчас скажу. Как про вас сказать?..

— Студент, который провожал их из театра.

— Ладно!..

Жду, весь насыщенный тревожным волнением от случившейся беды, значительности своего посещения и неизбежной встречи с любимой девушкой… Идут…

— Вы, Геннадий Николаевич?

— Да.

— Что случилось?

Приоткрылась дверь, мелькнуло освещенное огнем свечи лицо Веры Игнатович.

— У нас «гости»! Николай Иванович приказал кланяться, а я пока в бегах. Необходимо поговорить. Нужна помощь.

— Идите!.. Переждите в кухне… Зоя приведет себя в порядок…

Игнатович ушла. Я нетерпеливо ждал, когда меня позовут, и чувствовал неловкость от сердитого ворчания кухарки, которая скрипела из темного угла:

— Неужели самовар опять?.. Спокою нет от самоваров ваших…

— Спите, спите!.. Никаких самоваров не потребуется…

— Уснешь с вами!..

— Геннадий, можно!..

Вхожу за Игнатович в комнату и прежде всего встречаю глаза Зои, большие, горящие испугом глаза под накинутой на голову шалью. Она сидит на кровати, неподвижная, с тревожным вопросом во всей фигуре.

— Скверно, господа!.. Николай Иванович взят, я — последняя ночь на воле…

— Боже мой! — прошептала Зоя, и, вскочив с кровати, села рядом со мной и прижалась, вздрагивая плечами и кутаясь в шаль.

— Что же делать, Геннадий?..

Игнатович злобно посмотрела на Зою и огрызнулась:

— Сидите уж… Без вас обойдутся…

Зоя встала и вздрогнувшим голосом произнесла:

— Может быть, я здесь лишняя?.. Я могу уйти…

— Нет, Зоя! Мне необходимо сказать вам…

— Может быть, я — лишняя? — вызывающе спросила меня Игнатович.

— Вас, Игнатович я попросил бы на несколько минут…

— Извините… эта комната принадлежит не одной Зое, а нам обеим…

Зоя как-то сжалась, и наступила тяжелая минута общего замешательства…

— Мне надо, Зоя Сергеевна, поговорить с вами относительно… Надо сообщить моей матери и потом еще сделать кое-какие распоряжения… вроде духовного завещания… Простите, Игнатович, если я нарушил ваши права на комнату, но…

— Теперь ночь. Никуда я не пойду из своей квартиры…

— Я вас и не прошу об этом… Я прошу вас, Зоя!.. Пойдемте и немного погуляем и поговорим… Потом я вас провожу… Полчаса какие-нибудь…

— Хорошо… Я — сейчас. Подождите меня у ворот…

Я молча кивнул головой и тихо пошел вон. Когда я в полутьме искал в кухне калоши, в тишине ночи мне почудился сдерживаемый плач. Что такое? Кто это плачет? Зоя?.. Нет, она что-то говорит. Неужели Игнатович!.. О чем? Чем я ее так разобидел?.. Ах, да чорт с ней!..

Я прохаживался около ворот и думал, что я скажу Зое. Сказать надо много-много, а все слова убежали. Осталось только одно: люблю и хочу услыхать только это же слово из твоих уст. Не умею начать… Помоги, Господи! Идет она… Тревожно поскрипывает снежок под ее торопливыми шагами. Забилось сердце и трудно вздохнуть…

— Как тихо! — сказала Зоя, остановившись около меня, и потупилась…

— Мне показалось, что у вас кто-то плачет… Пойдемте!..

— Вы, Геннадий, жестокий человек… Неужели вы не видите, что Вера любит вас?

— Я просто не могу и не… хочу, Зоя, этого видеть. Я ее ненавижу.

— За что?

— Не знаю. Может быть, за то, что она… плачет…

— Любит?

— У нас так мало времени… Бог с ней!.. Я пришел только к вам.

Я хотел перейти к делу, но говорил совсем не то, что хотелось. Я начал давать ей совсем ненужные поручения, которые мог исполнить любой мой товарищ: написать и успокоить старуху мать; если меня арестуют — сходить к матери Николая Ивановича и сказать ей, чтобы не беспокоилась за мои показания при допросах, а комнату — сдавала, не дожидаясь моего освобождения; просил Зою еще о чем-то… Она волновалась, переспрашивала, боясь что-нибудь не понять, или позабыть, или сделать не так, как надо. Она дорожила каждым моим словом, каждым жестом, каждым взглядом. А голосок ее вздрагивал всё сильнее и в глазах была тоскливая растерянность… Мы шли всё дальше, вперед, сами не зная, куда… Вышли за город и очутились на дороге, ведущей к кладбищу. Тишина была вокруг удивительная. Вчера весь день шел пушистый снег, и теперь хаос покрытых чистым снегом домовых крыш весь город превратил в сказочный, сделанный из снега, а все деревья, на которых осел и застыл сырой туман — в фантастические искусственные растения из белых пышных кружев…

— Последняя ночь на свободе!.. — прошептал я после долгой паузы, когда ничего больше не мог придумать для поручения Зое.

Я почувствовал, как под моей рукой вздрогнула рука Зои, и спросил:

— Вам не будет меня… недоставать?..

— Но ведь это, Геннадий, неизбежно… Такие люди должны страдать… Им надо любить свои страдания, иначе… Помните, как вы говорили тогда, на нашей вечеринке, в своей речи!.. Я ведь пока только хочу сделаться такой, а… вот Вера… она вам ближе.

— Нет, Зоя, вы мне самый близкий человек, потому что… я люблю вас.

— Вы, Геннадий, никому еще… никому другому не говорили этого?

— Вы, Зоя, всё еще не верите мне?..

Прошло несколько минут, ужасных для меня минут: я должен был сказать правду, мучился этой правдой и боялся ее сказать: мне казалось, что она разобьет вдребезги хрустальное сердце этой белой девушки, похожей на молодую березку в снежных кружевах. Так и не сказал я ей страшной правды про черную женщину. И когда я поднял опущенную голову, Зоя отвернулась и стала отирать платком слезы…

— Зоя Сергеевна!..

— Не смотрите!.. Не надо… Вы — жестокий!.. Можете возненавидеть меня за эти слезы, как случилось с Верой…

— Зоя, милая!.. о чем?..

— Да неужели вы не понимаете!.. Неужели вам надо еще говорить!..

Я схватил ее руки в перчатках и стал целовать.

— В перчатках! В перчатках! — смеясь «сквозь слезы», закричала Зоя и стала вырывать руки, а когда вырвала, взяла меня под руку, спрятала лицо в муфту и прошептала:

— Как мне жаль бедную Веру!.. Она тебя так любит… Ты — жестокий…

— Воскресло? Да?

— Да.

— Всё?

— Всё…

— Поцелуй!

— Ах, какой ты… Зачем это?.. Ведь знаешь уж…

Но я не соглашался, что это — лишнее, и боролся с мохнатой муфтой, которая прятала от меня щеки и губы…

— Какой ты… нехороший!..

— Любишь?..

— Не спрашивай же!

— Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?

— Н… не знаю.

Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там — разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.

— Куда же мы… Этак зайдем на край света…

— Что ты говоришь, Зоя? На край света!..

Вздрогнуло сердце… «На край света»!.. Всплыло в памяти что-то страшное, чего я боюсь и что скрываю. Старый, хмурый бор, избушка, занавешенное красным окно и зарницы молнии под грохот перекатывающегося по лесу грома. Кровь прилила к лицу и захотелось броситься на колени, прямо в снег и, целуя ноги белой девушки, просить прощения…

— Скажи… мне правду… Геннадий!

— Что? Какую правду?!.

— Ты… не говорил Вере, что любишь ее?

— Ах, ты опять о Вере!.. Нет, не говорил…

— Ну, слава Богу!.. Что это? Кладбище!.. Нет, нет. Пойдем назад…

— Ты испугалась?..

— Неприятно… Хочу жить… быть счастливой… Теперь ты… не разлюбишь?

— Верь!

— Ты любишь всех людей и за всех хочешь страдать. Если бы я научилась так же…

— Ты умеешь!..

— Нет! Есть на свете один человек, которого я…

Голубка! Опять покраснела и спрятала смущенное лицо в муфту… Мы шли к городу медленно, нехотя, и оба становились грустнее по мере приближения к дому. Словно подходили когда-то к пристани, где Зоя должна была слезть с парохода прошлой весною.

— Ты придешь ко мне на свидание в тюрьму?..

— Конечно, родной, приду!.. Но пустят ли меня?..

— Когда кончатся допросы, пустят. Но для этого надо назваться невестой… Ты на это согласишься?

— Да…

— И это не будет обманом… для удобств?

— Нет. Это будет… моей правдой!.. Я никогда не боюсь… Теперь мне все равно…

— А если меня ушлют куда-нибудь далеко, ты…

— Значит — и меня тоже!..