Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван

У божьей коровки были подвижные выпученные глазки. Из ее брюшка торчала тоненькая деревянная палочка, из-за чего казалось, будто она висит в воздухе. Четыре хлипкие ножки-зубочистки, тоже окрашенные в черный цвет, были немного изогнуты и прикреплены к туловищу свободно, на петельках. Я встряхнула коробку, и ножки заплясали, рассмешив меня.

– Спасибо! – Я подняла глаза на адвоката и успела увидеть его улыбку, после чего он вошел в распахнутую дверь, скрывшись в конторе. Не желая упустить ни мгновения жучиного танца, я снова уставилась на выпученные глазки, которые теперь съехались друг к другу.

Потом Ба-Ба рассказал мне, что этот адвокат был богачом и учился в Гарвардской юридической школе. Но у него была слабость то и дело жениться и разводиться и куча ленивых детей, которых надо было содержать, что, по словам Ба-Ба, было обычным делом у лао-вай. Каждый раз, когда адвокат женился и заводил очередного ленивого ребенка, у него оставалось намного меньше денег для себя, поэтому Ба-Ба напомнил мне, что я должна быть очень благодарна ему за подарок.

Ба-Ба мог бы и не стараться с предупреждениями. Я дорожила этой божьей коровкой, как сокровищем. Это был первый подарок, который я получила в Америке.

* * *

В первую субботу после получения нового адреса от толстяка из агентства Ма-Ма разбудила меня ранним утром. Спросонья, словно хмельная, я тащилась за ней к станции подземки, дремала в поезде, а потом, как сомнамбула, выйдя из метро, прошла несколько кварталов и пару пешеходных мостов, пока мы не оказались в безлюдном квартале, улицы которого были вымощены брусчаткой, а здания выкрашены только в серый или бурый цвет. Должно быть, где‑то поблизости была вода, поскольку тамошний воздух напомнил мне о единственной в моей жизни поездке к океану, когда меня за большой палец ноги ухватил краб. Однако запах был не совсем таким – более густым, застойным, вязким, чем тот морской. В нем не было легкости. Он был тяжелым, как будто краб, вцепившийся в мой палец, так и издох, не отцепившись.

Как оказалось, неподалеку находился дом, указанный в адресе, который Ба-Ба назвал, записывая меня в школу. Но даже мне было ясно, что здесь уже давным-давно никто не живет.

Ма-Ма подвела меня к рассыпающемуся крыльцу коричневого здания. От одной из его распахнутых боковых дверей на всю дорогу расплывалась бурая лужа. Когда Ма-Ма открыла другую дверь, я учуяла то, что было за ней, раньше, чем увидела: это был запах моря, смешанный с другим, который я почему‑то определила как запах смерти. Мой нос словно увидел тысячу кальмаров, которые лежали, издыхая; сотню угрей, в последний раз извивающихся всем телом в канализационной трубе.

Заглянув внутрь, я увидела в здании таких же людей, как и в потогонной мастерской. Все как один одетые в светло-голубой пластик, они не обратили на нас никакого внимания, с мертвящей решимостью сосредоточившись на своей работе. Они стояли, ссутулившись, над длинным стальным цилиндрическим желобом, который на манер лабиринта змеился по всему помещению.

Ма-Ма жестом пригласила меня войти, и я зажала нос пальцами, прежде чем ступить в вестибюль с крючками на стенах, на которых болтались пластиковые комбинезоны; каждый из них был похож на голубого человека, который свел счеты с жизнью: один пустотелый трехмерный висельник за другим. Только когда дверь захлопнулась за нами с пахучим «вжжухх», до меня дошло, что, хоть на улице и было уже начало зимы, внутри было еще холоднее. Ма-Ма сняла одного голубого висельника с крючка и подала мне.

– Надевай скорее. Он тебя согреет.

Костюм был слишком длинен мне – в рукавах, штанинах, везде, – но я послушалась. Надетый на голову капюшон съехал до кончика носа, и я подпихивала его вверх – раз, два, три, – пока он не послушался. Я закатала рукава, которые при каждом движении похрустывали, точно я была сделана из фольги. Ма-Ма тоже натянула своего голубого висельника, и мы с ней стали близняшками: одна – сморщенная малышка, другая – высокая взрослая.

Теперь она надевала сапоги – сапоги из резины, еще более вонючие, чем само помещение, с той же илистой грязью, прилипшей к подошвам. Протянула мне другую пару сапог, в каждый из которых можно было уместить по три мои ступни, но я все равно нагнулась, чтобы их надеть. Стоило мне взяться за голенище, как рукава снова стали спадать, а за ними следом и капюшон. Я ничего не могла – ни видеть, ни трогать, ни куда‑то идти. Сотрясаемая конвульсивным смехом, я превратилась в голубой пластиковый мешок, дрожащий на воняющем морем сквозняке. Снова подпихнула капюшон вверх и, как раз перед тем, как он опять съехал мне на нос, успела заметить, как Ма-Ма невольно улыбается.

Мы поплелись в основное помещение – я следом за Ма-Ма и гораздо медленнее – к ее рабочему месту у стального резервуара. Мы оказались в углу помещения, там, где желоб поворачивал в другую сторону.

Я встала, прижавшись туловищем к стальной стенке этой гигантской лохани. Моего роста едва хватило, чтобы заглянуть через доски, которыми был обрамлен ее край, и увидеть воду, хлеставшую из установленных над ней кранов. Дальше тянулся движущийся пояс из рыбы – цельной, серебристой, неподвижной. Вода текла по желобу сквозь щели между кусками льда, наползавшими друг на друга, и поверх них. Слева от Ма-Ма было ведерко, подвешенное над текущей водой, закрепленное на краю лохани.

Холод вытесняет многие мои воспоминания об этом месте. Я больше не могу отделить образы, попавшие в мою память, так сказать, из первых рук, от сцен, просочившихся из художественного и документального кино. Но мысленным взором я вижу, как Ма-Ма выхватывает мертвую рыбу из холодной воды и кладет ее на разделочную доску, вскрывает ей брюхо ножом, а затем обезглавливает, обнажая оранжевую плоть внутри. Несколькими взмахами ножа она удаляет кровавые внутренности, сбрасывая их в ведерко. Затем кладет рыбу на ленту конвейера, которая несет ее по комнате к следующей остановке, где она лишается плавников, а потом к следующей, где ее наверняка будут нарезать и пластать и так далее и тому подобное, пока она не превратится в кучку плоских оранжевых ломтиков, которые мне впервые доведется попробовать лишь много-много лет спустя. Я вижу одетых в голубое женщин и мужчин, нарезающих ее быстрыми взмахами худых рук, удаляющих сперва крупные белые кости, а затем и мелкие косточки специальными пинцетами. Некоторые косточки такие крохотные, что мне едва удается их разглядеть, пока я крадусь