Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И мы садились вместе за кухонный стол и макали пельмени в кисло-сладкий соус – помнишь тот соус? И трапеза длилась часами. Помнишь это, Цянь-Цянь?
Я не помнила, сколько они длились, эти семейные трапезы, но ощущала на языке сладость соуса, его темнота пятнала уголки моих губ. Я помнила вкус зеленого лука и свинины, когда они дробились и смешивались у меня на зубах и проскальзывали в глотку.
Но острее всего я ощущала теплоту, царящую за обеденным столом Лао-Лао, любовь семьи, заключающую меня в свои объятия, пересекающую границы и продолжающую жить сквозь время.
Глава 8
Суши
Благодаря тому однокомнатному агентству по трудоустройству у Ма-Ма было много работ: иногда одновременных, иногда быстро сменявших друг друга. Теперь Ма-Ма плакала чаще, а в зависимости от конкретной работы в одни дни больше, чем в другие.
– Я ухожу! – победно объявила она, неожиданно встретив меня после уроков на крыльце школы № 124. В это время ей полагалось отрабатывать смену, убирая со столов в кантонском ресторане на Восточном Бродвее. – Да, я плюнула в тарелку. Ну и что? – возмущалась она, пока мы шли по Дивижн-стрит. – Им подавать посетителям объедки с чужих тарелок можно, а мне плюнуть в еду какому‑то ублюдку нельзя! А они спросили меня, почему я это сделала? Да им на меня плевать!
К тому времени у Ма-Ма вошло в привычку рассказывать мне абсолютно все – и, как на детской площадке в Китае, я легко вошла в роль матушки-наседки. На самом деле, я была просто счастлива быть, как она говорила, ее сяо[57] и шэн, ее маленьким доктором, ее дежурным психотерапевтом.
– Все нормально, Ма-Ма, – успокаивала ее я. – Ты сможешь устроиться на другое место.
– Но как ты думаешь, Цянь-Цянь… мне попробовать пойти в какой‑то другой ресторан?
Она продолжала говорить, не давая мне ни малейшей возможности ответить. И не имело значения, какие у меня могли быть соображения, потому что вначале ей нужно было выговориться.
– Все говорят, что работа в ресторане – самая сладкая, когда дослужишься до официантки и начнешь получать чаевые! Особенно лао-вай, они так много дают! Но я не уверена, что смогу продержаться так долго, Цянь-Цянь. Ты бы видела, как со мной обращаются! Я была преподавателем. Меня публиковали. А теперь это ничего не значит.
Я интуитивно почувствовала, что это еще не конец и, если продолжить слушать, она сможет все выплеснуть и мне удастся ее утихомирить.
– Мандарин – язык китайских интеллектуалов! Пекинцев. Но нет! Все эти здешние кантонцы уверены, что если ты говоришь на мандарине, то ты крестьянка из Фучжоу.
После этих слов я вспомнила, как Джейни назвала мандарин «языком неудачников» и возникшее при этом чувство, будто меня ударили в живот. Но все равно промолчала.
– Я – крестьянка! Вот уж, право! Наш мир воистину перевернулся с ног на голову, правда, Цянь-Цянь?
Я кивнула в знак поддержки, всем видом излучая довольство, которого желала для Ма-Ма. И повела ее на другую сторону улицы, к двери «потогонки», откуда она в ярости ушла несколько дней назад. Она отказалась идти туда.
– Я сказала им, что лучше умру, но ноги моей здесь больше не будет, и я не шутила. Пойдем посмотрим, какое дерьмо найдется для нас сегодня в агентстве.
У Ма-Ма были явные наклонности к мелодраме.
Оказалось, в тот день предлагалась работа в рыбном цеху, производившем суши. Ей предстояло возглавить список наихудших работ Ма-Ма за все наши темные годы, но тогда мы этого не знали. В тот день мы увидели только число после значка доллара, убаюканные соблазнительной – относительно, всегда только относительно – заработной платой и своими мечтами о лучшей жизни. И правда, сказала Ма-Ма, разве может быть хуже?
Я не представляла, насколько может быть хуже, еще несколько дней. На следующее утро Ма-Ма отправилась по адресу, нацарапанному на клочке бумаги толстяком, с которым она разговаривала. Это было где‑то в районе Холланд-Туннеля, сказала она мне, в старой необустроенной части Манхэттена. Слишком далеко, чтобы я могла ходить туда пешком после уроков, поэтому Ма-Ма сказала, что мне лучше идти после школы к Ба-Ба, а потом возвращаться домой вместе с ним.
Не работать после уроков, занимаясь только домашними заданиями, казалось мне баловством, даже ленью. Но я была эгоистичной и ленивой, поэтому согласилась.
* * *
Тем временем Ба-Ба ушел с работы в прачечной. Его приятель из Чжун-Го, Лао Бай, начал работать переводчиком и помощником белого адвоката по делам иммигрантов, у которого была контора на Восточном Бродвее. У этого лао-вай были в клиентах только китайцы, и большинство из них вообще не говорили по-английски. Однако адвокат без зазрения совести брал любого клиента, который стучался в его дверь, не важно, был он легальным иммигрантом или нелегальным. Эта уникальная этика приносила ему столько денег, что он не знал, куда их девать, и собирался нанять еще одного помощника. Платить будут хорошо, обещал Лао Бай, а самого адвоката в конторе почти не бывает.
– Да что это за адвокат такой? Та ма де![58] В Мэй-Го почти такой же отстой, как и в Чжун-Го, – и он снова затянулся сигаретой.
Мы шли по Восточному Бродвею с Лао Баем.
– И что теперь? Пусть настоящими гражданами он делает немногих, зато денег у него куры не клюют, – хмыкнул Лао Бай. – И мы вполне можем отрезать себе по куску этого пирога.
Лао Бай обладал моральной гибкостью еще большей, чем его работодатель-адвокат, – качеством, столь свойственным тем, кто полон решимости выжить любой ценой. Ба-Ба рассказывал мне, что много лет назад в Чжун-Го Лао Бай вступил в Коммунистическую партию, распинаясь в своей приверженности ее идеалам, хотя ни на грош не верил ни партии, ни правительству и не имел никакого намерения оставаться в стране. Ба-Ба отказался последовать его примеру, несмотря на давление, которое росло по мере того, как все большее число его друзей становились партийными. Когда я спросила, почему он этого не сделал, Ба-Ба потемнел лицом и ответил, что никогда не забудет коммунистам того, что они с ним сделали. Лучше он будет есть американское дерьмо, чем пировать китайскими фруктами.
Однажды утром Ба-Ба пришел вместе с Лао Баем к узкому коричневому зданию и поднялся по заполненным табачным дымом лестничным пролетам в контору – в одну-единственную комнатку. Это
