Человек, который перебегал улицу - Андрис Колбергс

В молодости Эрне довелось испытать несчастную любовь, потом ей понравилось ходить в обманутых и покинутых, потому что все жалели ее, а потом вдруг оказалось, что время женихов миновало. Эрна, правда, сделала пару отчаянных бросков сначала в одну, затем в другую сторону, но безрезультатно. Тогда она как одержимая набросилась на работу и лишь изредка субботними вечерами изводила себя мыслью, что упустила время возможного замужества.

Эрна чистила телятам ясли, когда услышала треск мопеда почтальонши. Она наперед знала, что треск сразу стихнет, как только почтальонша остановится и станет засовывать в почтовый ящик газеты и журналы, а потом возобновится с прежней силой — почтальонша поедет дальше. На сей раз она ошиблась: мопед умолк совсем, а почтальонша, чавкая сапогами по навозной жиже, направлялась к ней.

Эрна вытерла о передник руки и встала в дверях хлева.

— Эй, Эрна; тебе письмо! — крикнула почтальонша еще издали. — Что это у тебя за писака объявился?

— Жених! — отрезала Эрна, хотя на всем белом свете не было никого, кто мог бы ей написать письмо.

Конверт был обычный, с самой обычной почтовой маркой. Наконец, Эрна вспомнила об отдаленных родственниках в Земгале и подумала, что это приглашение на какие-нибудь похороны, но она на них ни за что не поедет: надо искать сменщицу к телятам, а при появлении чужого человека телята станут беспокойными и не дадут привеса. А если телята хоть два дня не прибавят в весе, она провалится, не выполнит своих обязательств. И тогда каждый сможет, ухмыляясь, тыкать пальцем в газету, где в связи с принятием обязательств была напечатана ее фотография.

— Ну, ну… — нетерпеливо подзадоривала почтальонша. — Распечатай!

— Потом! — Эрна сунула письмо в карман серого халата.

На том разговор и закончился.

Стояла поздняя осень, темнело быстро. Включив торшер, Эрна устроилась в кресле и взяла конверт, лежавший на полированном журнальном столике. Целый день он жег карман халата. Нет, ничего особенного она от письма не ждала, но сегодняшний день казался все же необычным, каким-то праздничным, значительнее, чем обычные. Поэтому она сперва сделала все по хозяйству, затопила печь, поужинала и только тогда взялась за письмо.

Совсем обыкновенный конверт. Два штемпеля. «25.10.60. П.О. Вирпени» — «23.10.60. Рига-13».

Рига! — Эрна пожала плечами. Жест этот был высокомерным и отрицательным. Про себя она сказала: «Рига!» с такой интонацией, как будто привыкла получать письма только из Лондона.

«Глубокоуважаемая Эрна!

В этот хмурый осенний день, когда во дворе завывает ветер, и с деревьев облетают последние желтые листья, когда с берегов Гауи в далекие страны улетели соловьи, когда у человека остается лишь тепло его собственного сердца, в такой день хочется этим теплом поделиться с кем-нибудь другим. Простите же за этот порыв!

Глубокоуважаемая Эрна! Извините, что я так фамильярно обращаюсь к Вам, но так мне повелевают мои чувства. Я верил, что когда-нибудь все же найду Вас. До этого я уже много, много раз видел Вас в своих мечтах. Да, я не лгу. Именно такой, какую теперь увидел на фотоснимке в газете. Да, Вы та, которую я напрасно искал много лет.

У меня сжимается сердце от ужаса, что Вы, может быть, замужем. И все же я не мог не написать Вам. Простите мне это!

Пусть пройдут месяцы, пусть пройдут даже годы, я никогда не перестану ждать от Вас хоть два-три слова!

Еще раз покорнейше прошу прощения.

Арвид Флоксис.

Рига, 23 октября 1960 г.»

В обратном адресе не упоминались ни улица, ни дом, только какая-то комбинация букв и цифр.

Эрна почувствовала, что за время чтения у нее пересохли губы. Она встала и принялась ходить по комнате, не зная, что делать. Наконец, вынула из комода бутылку домашней вишневки и налила себе рюмку. Потом разыскала газету, где был помещен ее фотоснимок и стала его рассматривать при свете торшера. Тогда ее предупредили, что приедет фотокорреспондент, и она накануне помчалась в парикмахерскую райцентра сделать прическу. Да, да, не просто завивку, а прическу. Прическа была к лицу, но моложе ее не делала. Лицо еще ничего, а натруженных рук на таких фотоснимках не видно. Может, съездить как-нибудь в Ригу в косметический кабинет, уж там расскажут про массаж и как ухаживать за кожей лица. Денег у нее хватит, сотня туда, сотня сюда — велика важность! Арвид Флоксис… Чем же она, черт побери, рискует? И так уже почти старая дева, а дважды старой девой не станешь.

Она долго обдумывала, как написать обращение в своем ответе, но так и не придумала. «Уважаемый сударь» или «Уважаемый товарищ»? Наконец, она отбросила и то и другое и написала «Привет из Вирпеней». Сперва написала об удивлении, которое вызвало письмо, потом выразила сомнение, можно ли влюбиться по фотографии, тем более, что снимок не удался, так что Арвида еще, может статься, ждет разочарование. После этого она описала свои страдания из-за несчастной любви в молодости и окольно выразила опасение, что снова может оказаться обманутой.

Рука ее давно не держала пера, буквы получались неровными, неодинаковыми. Поэтому она переписывала письмо несколько раз. И гадала, почему мужчина ее возраста и до сих пор не женат? Разведен и платит алименты? Или совсем спился? Уж какой-нибудь изъян у него есть.

Потом она жила в ожидании ответа, хотя трезвый разум и осторожность подсказывали ей, что в результате такой переписки не может получиться никакого замужества. Из такого закоренелого холостяка — хорошо, если он всего лишь старый холостяк! — разве получится настоящий муж. И все же она разыскала в кипе женских журналов те номера, где обстоятельно излагались косметические рецепты, и выбрала для сельских условий наиболее подходящие, — яичные маски, компрессы из отрубей и протирание лица соком свежих огурцов. Во всяком случае, письмо убедило ее в том, что она не так уж безнадежно стара, и в жизни, кроме телят, у нее еще может быть и кое-что другое. Она стала холить остатки своей привлекательности, это занятие понравилось ей само по себе, потому что внесло в ее жизнь известное разнообразие. Через день она решила, что пора пересмотреть свое отношение не только к коже лица.

Что толку от денег, если их не тратить? — подумала она. Только расходуя их, ты наслаждаешься плодами своего труда. Ей вдруг расхотелось шить свои платья у местной портнихи, и она укатила в райцентровское ателье мод. Так же внезапно ей понадобились разные подвески, цепочки, кольца, к которым до сих пор она была равнодушна.

Но больше всех в этой истории пострадал бригадир — Эрна заявила, что поедет в Ригу смотреть «Трембиту» в театре оперетты, и что на этом ее поездки не кончатся, она еще поедет и в цирк, где показывают дрессированных тигров, и в драмтеатр, где можно увидеть Анту Клинте.

Такое массированное наступление на культуру настолько травмировало бригадира, что он сорвал с себя шапку и с размаху швырнул ею оземь посреди двора, прямо в куриный помет. И прокричал единственный вопрос, который его интересовал:

— А кто при телятах останется?

— Уже лет десять подряд я беру выходной только в день поминовения усопших, а теперь все будет по-другому! Десять лет другие на колхозном автобусе разъезжают по театрам, а я все сижу дома — больше этого не будет!

Бригадир знал строптивый характер Бенаровичей, поэтому и ушел восвояси, проклиная свою трудную должность.

Пока разворачивались вышеупомянутые события, вирпенская почтальонша принесла Эрне второе письмо. Оно было в конверте поменьше и написано на розовой бумаге.

«Дорогая Эрна!

Когда получил твой ответ, даже небо прояснилось, и вся природа как будто ожила. Не поддается описанию радость, которая меня переполнила, когда я взял твое послание. Но потом мною овладела злость на себя за то, что я осмелился писать тебе, лебедь грез моих. Да, я верю, что у тебя чуткое и горячее сердце, но имею ли я право этим воспользоваться? Имею ли я право обращаться к этому сердцу со своими просьбами? Нет, у меня нет таких прав! И все же я решил рассказать тебе о себе абсолютно все.

В прошлом письме забыл упомянуть, что я осужден и нахожусь в исправительно-трудовой колонии. Срок мне дали большой, четыре года, но теперь уже осталось только шестнадцать месяцев. Я осужден почти безвинно, только за то, что доверился друзьям.

Нет, дальше я ничего писать больше не в состоянии, потому что ты все равно мне больше не ответишь. Прощай и будь счастлива, моя мечта.

Эрна!

Любовь и верностьБлестят, как злато,И тот, кто любит свято,Пускай не будет осужден.

Остаюсь всегда твой.

Арвид Флоксис

Рига, 21 ноября 1960 г.»

Письмо вызвало в Эрне двойственное чувство. С одной стороны, рассеялись ее сомнения относительно серьезности чувства Флоксиса, с другой — никто из Бенаровичей никогда не связывался с арестантами. К вечеру она, однако, пришла к выводу, что нельзя же всех осужденных мерять одной меркой, даже если они и виноваты. Ведь грабителя, напавшего темной ночью и содравшего с тебя пальто, никак нельзя сравнить с тем, кто втихую утащит мерку семенного зерна для своих уток. Или — нельзя же сравнить убийцу с тем, кто, опрокинув пару стаканчиков, на машине врезался в газетный киоск и разворотил его. Вообще не может быть двух в равной мере виноватых людей, о каждом следует судить особо.