Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

Действительно, уж лучше бы, казалось, самоубиться, чем терпеть-выносить такое собачье существование. Однако ж, именно в "Записках из Мёртвого дома", после наблюдения-испытания каторжной обыденности, Достоевский сформулирует следующий закон человеческого бытования в мире: "Человек есть существо, ко всему привыкающее..." А позже, в "Преступлении и наказании", писатель ещё более ужесточит данное определение: "Ко всему-то человек-подлец привыкает!" И, наконец, там же, в "Преступлении и наказании", автор как бы подвёл итог своим размышлениям о долготерпении и выносливости человека, его невероятной живучести. В эпилоге романа об этом думает Раскольников, уже в каторге. Причём, что чрезвычайно существенно, мысли эти приходят ему на ум после того, как он никак не может найти ответ на мучающий его вопрос: почему же он, Раскольников, не кончил жизнь самоубийством (а он хотел, даже пытался!), почему он совершил явку с повинной и добровольно пошёл на каторгу? "Он скорее допускал тут одну только тупую тягость инстинкта, которую не ему было порвать и через которую он опять-таки был не в силах перешагнуть (за слабостию и ничтожностию). Он смотрел на каторжных товарищей своих и удивлялся: как тоже все они любили жизнь, как они дорожили ею! Именно ему показалось, что в остроге её ещё более любят и ценят, и более дорожат ею, чем на свободе..." (-5, 514)

"Жизнь везде жизнь", - написал Достоевский брату перед отправкой на каторгу. В остроге жизнь ещё более, чем на воле, любишь и ценишь признаётся он устами Раскольникова спустя более десяти лет после каторги. Если арестанта, сидящего годы на короткой цепи, удерживает от самоубийства мизерная, сравнительно убогая мечта о прогулке по острожному двору и глотке свежего воздуха, то Достоевского, надо полагать, в самые невыносимые моменты каторжного бытия оберегала от крайнего, отчаянного шага заветнейшая мечта - закончить срок, выйти на волю и взять перо в руки. Каждая запись в потаённую "Тетрадку каторжную" (а записей в ней - без малого 500!) была для писателя словно порция живительного воздуха свободы, словно глоток бодрящего эликсира, проясняющего разум, укрепляющего волю, наполняющего душу верой, надеждой и оптимизмом. Жить! Жить, чтобы написать-создать хотя бы ещё только "Записки из Мёртвого дома"!

Которые уже брезжили в его творческом сознании-воображении...

7

Но ещё предстояло терпеть и ждать.

Прежде чем надеть после каторги солдатскую шинель, Достоевский почти месяц с милостивого разрешения начальства живёт, поправляя здоровье, (вместе с Дуровым) в доме омского инженерного офицера, своего бывшего однокашника по Инженерному училищу К. И. Иванова и его жены, дочери декабриста И. А. Анненкова - Ольги Ивановны. У домашнего очага этих гостеприимных людей, с которыми писатель будет поддерживать самые добрые отношения до конца жизни, он буквально отогрелся душой и телом после арестантской казармы101.

Здесь, в этом уютном доме, автор будущих "Записок из Мёртвого дома" в первом послекаторжном письме к брату Михаилу подводит итог своего острожного 4-летнего житья, набрасывает в нескольких строках поистине рембрандтовскую картину каторжного ада. Впоследствии, живописуя пережитое как бы от имени Горянчикова, Достоевский несколько смягчит картину, разбавит мрачный колорит философскими рассуждениями, некоторым лиризмом (особенно в главах "Представление" и "Каторжные животные"), спокойной воспоминательно-отстранённой тональностью повествования. И это понятно: прошло определённое время, законы художественного текста весьма отличаются от правил эпистолярного личного послания, да ещё и посылаемого адресату "в глубочайшем секрете", без всякой цензуры, на которую писатель не мог не оглядываться, создавая "Записки из Мёртвого дома".

Итак, вот горячее, непосредственное впечатление Достоевского об острожной жизни-действительности. Поведав брату для начала подробности о самодуре плац-майоре Кривцове, вечно пьяном и любителе грозить розгами, Фёдор Михайлович продолжает: "...С каторжным народом я познакомился ещё в Тобольске и здесь в Омске расположился прожить с ними четыре года. Это народ грубый, раздражённый и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. Впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходилось жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностию всевозможных оскорблений. (...) 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие (...) Жить нам было очень худо. Военная каторга тяжеле гражданской. Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, и выходил только на работу. Работа доставалась тяжёлая, конечно не всегда, и я, случалось, выбивался из сил, в ненастье, в мокроту, в слякоть или зимою в нестерпимую стужу. Раз я провёл часа четыре на экстренной работе, когда ртуть замерзла и было, может быть, градусов 40 морозу. Я ознобил себе ногу. Жили мы в куче, все вместе, в одной казарме. Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать. На стёклах на вершок льду. С потолков капель - всё сквозное. Нас как сельдей в бочонке. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лёд едва оттаивал), а угар нестерпимый - и вот вся зима. Тут же в казарме арестанты моют белье и всю маленькую казарму заплескают водою. Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, "живой человек". Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь. Блох, и вшей, и тараканов четвериками?. Зимою мы одеты в полушубках, часто сквернейших, которые почти не греют, а на ногах сапоги с короткими голяшками - изволь ходить по морозу. Есть давали нам хлеба и щи, в которых полагалось 1/4 фунта говядины на человека; но говядину кладут рубленую, и я её никогда не видал. По праздникам каша почти совсем без масла. В пост капуста с водой и почти ничего больше. Я расстроил желудок нестерпимо и был несколько раз болен. (Ещё бы! Вспомним, что у православных христиан в году четыре многодневных поста, несколько однодневных, да плюс к этому еженедельно по средам и пятницам; таким образом, арестанты одной водой с капустой питались через день да каждый день. И это - при каторжной работе! - Н. Н.) Суди, можно ли было жить без денег, и если б не было денег, я бы (подчеркнём! - Н. Н.) непременно помер, и никто, никакой арестант, такой жизни не вынес бы. Но всякий что-нибудь работает, продаёт и имеет копейку. Я пил чай и ел иногда свой кусок говядины, и это меня спасало. Не курить табаку тоже нельзя было, ибо можно было задохнуться в такой духоте. Всё это делалось украдкой. Я часто лежал больной в госпитале. От расстройства нервов у меня случилась падучая, но, впрочем, бывает редко. Ещё есть у меня ревматизмы в ногах. Кроме этого, я чувствую себя довольно здорово. Прибавь ко всем этим приятностям почти невозможность иметь книгу, что достанешь, то читать украдкой, вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемены, - право, можно простить, если скажешь, что было худо. Кроме того, всегда висящая на носу ответственность, кандалы и полное стеснение духа, и вот образ моего житья-бытья. Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем в эти четыре года - не скажу тебе. Долго рассказывать. Но вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды..." (281, 169-171)

Право, хотя подобное и не практикуется в литературоведческо-исследоват ельской практике, но так хочется высказать утвердительное предположение, что доведись, допустим, Тургеневу (не говоря уж о "душке" Панаеве) очутиться в подобных запредельных обстоятельствах-условиях, он бы и месяца не выдержал. Невероятная внутренняя духовная мощь Достоевского при его внешней физической немощи просто поражает. С. Ф. Дуров, который испытал всё то же, что и будущий автор "Мёртвого дома", - не выдержал, сломался. Он вошёл в острог "ещё молодой, красивый и бодрый, а вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой..."(-4, 80) Он тяжело болел после каторги, рано состарился, превратился в калеку и умер в 52 года совершенно седым и немощным.

Да разве один Дуров не выдержал крестного пути, выпавшего на долю петрашевцев? У Н. П. Григорьева, как уже упоминалось, ещё в каземате Петропавловской крепости началось психическое заболевание, которое в каторге обострилось, и он вышел из острога в 1856 году неизлечимым душевнобольным. В. П. Катенева, тоже тронувшегося умом в одиночке, даже и на эшафот не смогли вывести - он уже находился в больнице. Д. Д. Ахшарумов тоже был на грани умопомешательства и впоследствии в своих мемуарах признавался: "...кажется мне, что без тяжёлого повреждения или увечья на всю жизнь в моём мозговом органе я не мог бы долее выносить одиночного заключения..." Его мучили, как и Достоевского (да, видимо, и всех остальных петрашевцев!), ночные удушливые кошмары. Ахшарумов, как мы помним, сломался нравственно - дал лишние и по сути своей предательские показания. Может быть, это и спасло бедолагу от полного помешательства, и он после эшафота, арестантских рот и ссылки прожил благополучно почти до девяноста лет. Н. А. Спешнев, который "отличался от всех замечательною красотою, силою и цветущим здоровьем", разум свой блестящий сохранил, но ещё на эшафоте поразил товарища по несчастью страшной переменой внешности: "Исчезли красота и цветущий вид; лицо его из округлённого сделалось продолговатым; оно было болезненно, жёлто-бледно, щёки похудалые, глаза как бы ввалились и под ними большая синева..." Впоследствии, пройдя через сибирские рудники, Спешнев уже в сорок лет гляделся глубоким старцем102.