Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

Но ещё, может быть, более характеризует преждевременное "погребение" Достоевского обществом следующий литературный факт. Тот же Панаев опубликовал в 12-м номере "Современника" за 1855 год под псевдонимом Новый Поэт свой очередной и как всегда бойкий фельетон "Литературные кумиры и кумирчики". Ох и поглумился же он от всей своей демократической души над Достоевским, который в это время, отбыв каторгу, тянул такую же каторжную лямку солдатчины в Семипалатинске. Иван Иванович зубоскалил вовсю, описывая, как они, настоящие литераторы, погубили по неосторожности этого народившегося "маленького гения", сделали его невзначай "кумирчиком", и он стал требовать носить его на руках, да всё "выше! выше!" И в конце концов Новый Поэт сожалеет-вздыхает: "Кумирчик наш стал совсем заговариваться и вскоре был низвергнут нами с пьедестала и совсем забыт... Бедный! Мы погубили его!.."

Панаев пишет о Достоевском не просто как о мёртвом, ушедшем из этой (столичной) и вообще литературной и физической жизни, но как о человеке, целиком и полностью исчезнувшем даже из памяти читателей. Конечно, Панаев есть Панаев, это по его адресу Белинский как-то обмолвился, мол, от таких недостатков как у того "дoлжно исправлять людей гильотиною" (вот к нашему-то разговору выраженьице!). А поэт Н. Ф. Щербина и вовсе уничтожил Ивана Ивановича прижизненной (1860 г.) убийственной эпиграммой-эпитафией и уже в первой строке как бы поправил Панаева-фельетониста, констатировав, кому в действительности уже и при жизни не светило уважение народной памяти: "Лежит здесь, вкушая обычный покой неизвестности, // Панашка, публичная девка российской словесности"...95 Да, Панаев был Панаевым. Но его гадкий пасквиль на Достоевского появился в "Современнике", надо полагать, с согласия Некрасова...

В февральском номере журнала "Эпоха" за 1865 год, когда бедняга Панаев сам и по-настоящему уже ровнёхонько как три года умре, канув совершенно и до конца в бездонную Лету, появляется начало повести Достоевского "Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже" ("Крокодил"). На автора сразу же посыпались обвинения (с подачи Краевского), что-де он окарикатурил-высмеял арестованного Чернышевского. Достоевский позже, в "Дневнике писателя" (1873) с негодованием опроверг такие инвективы - он, бывший каторжанин, способен был написать "пашквиль" на другого арестанта и ссыльного?! Автор "Крокодила" очень сожалел, что тогда же, по горячим следам, громогласно и печатно не протестовал против приписываемого ему злобного и безнравственного зубоскальства. Однако ж, он сразу оставил эту злосчастную повесть, не стал её продолжать-заканчивать. Сыграло в этом свою роль, разумеется, и закрытие-прекращение "Эпохи" на этом же номере, но в черновых записях Достоевского сохранились довольно подробные намётки-планы продолжения "Необыкновенного события...", так что автору не составило бы труда произведение закончить. Он делать этого не стал, дабы даже теоретически и в чужих глазах не опуститься до уровня жизнерадостного зубоскала Нового Поэта. Впрочем, от самой повести в её опубликованном варианте Достоевский отнюдь не отрекался, не чувствуя за собой никакой вины и со спокойной совестью включил её в собрание своих сочинений (1865), не предполагая даже, что вскоре в "Современнике" обругают его роман "Преступление и наказание" (Г. З. Елисеев) только из мести за "Крокодила", за "пашквильную аллегорию" на Чернышевского, и что ему вновь, уже печатно, придётся как бы оправдываться за "Пассаж в Пассаже" через несколько лет в "ДП", когда поднимется оскорбительный шум вокруг "Бесов"...

Между прочим, в творческой биографии Достоевского три произведения, уже частью опубликованных, так и остались незаконченными, что является уникальным, беспрецедентным случаем в истории, вероятно, всей мировой литературы. И каждый раз работу над рукописью обрывала, так сказать, нештатная, пограничная ситуация: в 1849-м ("Неточка Незванова") - арест, эшафот, каторга; в 1865-м ("Крокодил") - гибель "Эпохи", обвинения в безнравственности, долговая каторга; в 1881-м ("Братья Карамазовы") физическая смерть. Но и в случаях с "Неточкой Незвановой" и "Крокодилом" можно в какой-то мере говорить о смерти автора, ибо и в том, и в другом случаях как бы прекращалась прежняя и начиналась новая и совершенно иная жизнь писателя. Всё творчество Достоевского в этом плане очень легко и убедительно делится именно на три периода: ранний - от "Бедных людей" до "Неточки Незвановой"; переходный - от "Маленького героя" до "Крокодила" и период "великого пятикнижия" - от "Преступления и наказания" до "Братьев Карамазовых".

Три творческих судьбы в одной.

5

"Самоубийцы предают себя смерти, но никто ещё не предавал себя каторге..."96

Заманчиво было бы себе приписать такую убедительную и впечатляющую формулировку, но слова эти принадлежат графу Н. С. Мордвинову единственному, кстати, из членов Верховного уголовного суда, отказавшемуся в 1826 году подписать смертный приговор декабристам. Действительно, каторга - хуже смерти. Это именно то место, где не только легко можно погибнуть, но и - самоубиться. Если бы Достоевский не пережил каторгу, мы бы никогда не узнали его мыслей, чувств, переживаний, его внутреннего состояния того периода - он был приговорён к каторжному сроку без права переписки. Но у нас, к счастью, есть-имеются "Записки из Мёртвого дома" и воспоминания сотоварищей писателя по нарам. Так вот, из этих источников мы узнаём, что в каторге Достоевский по крайней мере дважды был на самом краю гибели и избежал смерти лишь чудом да Божьим промыслом.

Эпизод, описанный в "Мёртвом доме", произошёл-случился в первый же день пребывания Достоевского в остроге. Один из самых, как бы мы сейчас сказали, крутых каторжников Газин, совершенно пьяный, ввалился в кухню, где Достоевский с товарищем (Дуровым) сидели на краю стола. "Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть свирепее, чудовищнее его. (...) Мне иногда представлялось, что я вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною..." И этот ужасный Газин вдруг с первого же мутно-пьяного взгляда возненавидел лютой ненавистью двух новых каторжных "дворянчиков", распивающих в острожной кухне чаи. Опять этот злосчастный чай! Воистину, он был в жизни-судьбе Достоевского каким-то фетишизированным судьбоносным напитком: из-за него случались-вспыхивали конфликты с родителем, он чуть было не явился причиной гибели автора "Бедных людей" в остроге и в конце концов чай ускорил в какой-то мере и кончину писателя... Впрочем, об этом речь впереди, а пока вернёмся в каторжную кухню. Газин прицепился именно к чаю.

" - А позвольте спросить (...), вы из каких доходов изволите здесь чаи распивать? (...) А разве вы затем в каторгу пришли, чтоб чаи распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтоб вас!.."(-3, 247-248)

Право, на эшафоте Достоевский, можно предположить, чувствовал себя уютнее, чем в тот момент. Представим только въяве эту картину: он, худой, маленький, болезненный, измождённый казематом и угнетённый непривычной мрачной обстановкой острога да притом сидящий на скамье, как бы уже снизу вверх смотрящий на обидчика, а тот навис над ним всей своей огромной тушей, взбешённый, ужасно сильный ("сложения геркулесовского"), жестокий и безжалостный - этот Газин любил на воле резать маленьких детей "из удовольствия", медленно, наслаждаясь мучениями маленькой жертвы. Достоевский с товарищем решили отмолчаться, но этим только ещё больше разъярили Газина: он побагровел, задрожал-затрясся от приступа запредельного бешенства, схватил громадную сельницу (лоток для хлеба) и взметнул вверх...

Ещё мгновение и пьяная тварь раздробила бы головы несчастных жертв, но, на их счастье, вдруг раздался крик: "Газин! Вино украли!", - тот грохнул сельницу об пол и бросился из кухни вон. Бог спас! Это твердили-повторяли потом арестанты, которые в момент инцидента безмолвствовали - то ли из страха, то ли, как посчитал Достоевский, из-за ненависти к ним, дворянам, "железным носам".

Да, на этот раз спас Бог. В другой раз, когда Достоевский лежал в тюремной больнице Омской крепости с воспалением лёгких, от неминуемой смерти его спасла... собака. Случай тот был ещё более дикий, нелепый и гнусный. Автор "Мёртвого дома" о нём почему-то умолчал, а известен он стал широкой публике из книги Ш. Токаржевского "Каторжане", которому Фёдор Михайлович его и поведал.

Доктор Борисов, который симпатизировал автору "Бедных людей", уехал дня на четыре по делам службы и перед отъездом оставил-подарил Достоевскому три рубля (опять же, на хороший чай!). Сосед его по койкам каторжник Ломов заприметил, как три вожделенных рубля были спрятаны под подушкой. Между прочим, сразу надо отметить два момента. Во-первых, внешность и характеристику Ломова - они удивительно напоминают газинские: "Ломов по внешности был Геркулесом, но с отвратительной, отталкивающей физиономией и свирепыми глазами. Про него говорили, что он способен убить всякого человека, лишь бы ценою убийства угоститься водкой..." Думается, для Достоевского Газин и Ломов не то что гляделись братьями-близнецами, а попросту слились в единое отвратительное и смертельно опасное паукообразное существо. Во-вторых же, не может не поражать жизненная, бытовая наивность писателя-психолога, писателя-провидца. К тому времени он уже достаточно пожил в остроге и знал преотлично, что газины-ломовы способны зарезать человека не то что за три рубля, - за гривенник, за копейку, за луковицу. Но, тем не менее, на глазах соседа Достоевский прячет ценную-бесценную (особенно в остроге!) ассигнацию под плоскую госпитальную подушку.