Один день солнца (сборник) - Александр Бологов

Обо всем надо было немедля сообщить Вальке Гаврутову, никак не намекая, конечно, пока на отца. Если догадается сам, тогда другое дело: можно будет рассказать и про то, что им пришло в голову об этом летчике.

Мать отпускала кого-нибудь одного: нужно было носить воду для стирки. И на речку — все равно в доме имелось только два ведра — отправился Вовка, после воды он должен был тоже прийти на Новосильскую.

Через Семинарку было не пройти: в здании техникума теперь располагался военный госпиталь, — и Костька, поглядывая на гуляющих по саду раненых, обошел ее по обрыву, около зараставшей бурьяном стены. В конце Овражной улицы, где она подходила к Новосильской, увидел группу ребят, играющих в пристенок.

В очерченном на земле круге валялось несколько монет — кон. Играющие, по очереди ударяя монетой по забору, старались, чтоб она упала поближе к лежавшим в кону. Если от нее до ближайшей монеты можно было дотянуться растянутыми пальцами, монета забиралась, в ином случае удар об стенку выходил пустым. Если монета вообще не попадала в круг — выставлялась новая ставка, а если, шлепаясь в кон, накрывала какую-нибудь в круге, дополнительно к ней меткач забирал из кона точно такую же.

Пристенок была игра и Костьки с Вовкой, так же, как и алямс, где кон ставился стопкой на черте в десяти шагах от той, откуда метали битку, рука определялась по вольной перекличке, и битку кидали так, чтобы попасть на черту или как можно ближе к ней. Самый меткий бил по кону первым — выигранной считалась каждая монета, перевернутая на «орла», если ставка была по пятаку, гривенник перевертывался дважды. Опытные мастера при первой руке опрокидывали весь столбик крупного кона одним легким ударом…

Своя битка, тяжелый пятак с вензелем Петровской поры, — их было немало у городковских ребят — имелась и у Костьки и сейчас оттягивала штопаный карман. Но ему было не до игры, до гаврутовского дома оставались считанные метры, и он, улавливая ухом знакомое звеньканье, решил пройти мимо, даже особо не оглядываясь, тем более что некоторые из игравших — он кинул короткий взгляд на компанию — были совсем не знакомы. Правда, кто-то из них, оборотив к нему голову, долго провожал его вспоминающим взглядом — он видел это боковым зрением, но не изменил шага.

Но вдруг сзади послышался торопливый, вполголоса, разговор, какая-то сила слегка толкнула в спину — прибавь ходу, но ноги не слушались. Костька обернулся лишь тогда, когда услышал, что его догоняют. Быстро отступив к краю тротуара, не успев сделать и первого глотка надежды, что бежать могут и не за ним, он тут же увидел, что это не так. Опережая всех, к нему подбежал худой, остроносый пацан со взрослыми глазами, носом, ухмылкой. У него все было взрослое: лицо, одежда, даже голос, несильный и хриплый, хотя — в каких-то нотах — и мальчишеский. Это Костька видел у блатных — таких, как братья Кожины у них в Городке, как урки с бегающими глазами на городском базаре, приводящие в беспокойство всех, рядом с кем — случайно, нет ли — оказывались…

Подбежавший был знаком, определенно знаком, Костька даже почувствовал отравный осадок, взболтнувшийся в душе как воспоминание об этом остроносом лице и сиплом голосе. Первые слова его не дошли до сознания — понять их мешало лихорадочное напряжение памяти: где и когда сталкивались? И тут же пришло мгновенное и полное прояснение…

— Ну, падла, встреча!..

Малый, дважды повторив эти слова, даже покачал головой, выражая свою совершенную радость. Он изменился, конечно, с тех пор, как Ленчик бил его у вокзалами одет был лучше, видно, приспособился к жизни. И было видно, как ликовал, даже цокал языком от удовольствия.

— А где же монгол? — спросил он, смеясь и оглядываясь, имея, очевидно, в виду Ленчика. — Где он… — сиплый так грязно и длинно выругался, что его товарищи долго не могли остановить смеха.

Деваться было некуда, и Костька, не успев подумать, зачем он это делает, от какого-то отчаяния и еще не убитого в сердце сопротивления, полуобернувшись к хорошо видному уже дому Гаврутовых, крикнул:

— Валька-а-а!

Те, что окружили его, без особого страха повернули головы в ту сторону, куда он кричал: улица была пуста. А старый знакомый сразу же полез в карман и просипел:

— Еще вякнешь, падла, нос отрежу…

Он раскрыл кулак, и Костька увидел на ладони точно такой же охвосток бритвы, какой Ленчик Стебаков отнял у этого хиляка прошлой зимой. Только у этой большая часть лезвия вместе с концевым отростком была засунута в плотный кожаный чехольчик, острая часть выступала всего на полпальца или чуть больше. У него закружилась голова.

— Держи! — кивнул зареченец самому длинному из своей шайки и спрятал бритву. Костька обрадовался: бить будут все-таки руками и, может, не очень сильно, потому что сопротивляться он не будет, — ударишь уступком, вынут бритву…

Его ухватили за руки…

От первого удара удалось увернуться, второй рассек губу, потом огнем вспыхнул глаз, подумалось, что выбили. Хрипун сначала не бил, но когда один из бьющих, попав кулаком в бровь, выбил себе палец и, замахав рукой, отошел в сторону, не выдержал и, подскочив к Костьке вплотную, быстро ударил в лицо головой. Ноги у него подкосились, державшие разжали руки. Потом его били ногами, стараясь угодить в голову, он уткнул лицо в землю и что было сил обхватил перевитыми руками уши и затылок.

— У, падла!.. У, падла!.. — слышал он при каждом ударе.

Когда Вовка пришел к Гаврутовым, Валькина мать промывала Костьке лицо и разбитую голову. Он сидел, склонясь над тазом с водой, в котором тетя Нина смачивала тряпку, и никак не мог пересилить перехватившую горло спазму. Вовка просто онемел, решив, что таз полон крови. Он побледнел, но, постепенно придя в себя, попросил немедленно рассказать, что произошло, считая, что Костька попал под какой-то взрыв.

Возвращаться домой в таком виде было страшно, надо было дождаться ухода матери на работу, и сидеть с Ленкой отправился Вовка. Ко всему прочему куртка, недавно купленная матерью на базаре, оказалась располосованной по всей спине, — видно, хрипун успел черкануть по ней бритвой, когда Костька валялся на тротуаре. Тетя Нина взялась возиться с нитками.

Валька был испуган и зол, будто избили его самого, тем более что мать к его пущему стыду и обиде не раз повторила при всех:

— Вот и тебя так носит черт знает где!..

Это было несправедливо, все это знали, но ни оправдываться, ни вообще говорить на эту тему язык не трогался.

Прежняя часть, стоявшая в Городке, так и не возвратилась с фронта: либо там ее всю расколошматили, как говорила Нюрочка Ветрова, либо, потрепанную, перевели в другое место. Она была тыловой, не требовалось особой грамотности в этом смысле, чтобы определить ее вид: грузовики перевозили обмундирование, какие-то материалы, ящики, пакеты, даже мотки веревок и тюки с чистой ветошью. Бывало, у груженых машин и ночью не выставлялась охрана: такую ценность, видно, имел груз.

Но Городок недолго оставался тихим. В одну из ночей легкие дома на его немощеных улицах задрожали от рева моторов и лязга гусениц. Когда наступило утро, все увидели машины на гусеничном ходу, там и сям приткнувшиеся к ограде, к большим домам, к развалинам Сергиевской горки, несколько их осталось за стеной у Базарных ворот. В течение дня тягачи с кузовами расползлись по удобным местам: в дополнение к бывшим, чуть ли не в каждом тупике солдаты вырыли новые укрытия и, как уже стало привычно глазу, — моторами вперед — загнали в них машины. Школу, стоявшую неподалеку от Рабочего Городка, где до войны училась ребятня всей округи, детский сад, домоуправление, многие личные дома немцы заняли под жилье; и если в первое время расквартировщики прикидывали, где и как можно потеснить хозяев, теперь из облюбованных домов людей выселяли без разговоров. Постояльцы, как верно говорила Нюрочка, стали не те.

К Савельевым на постой поначалу не определили никого, Ксения даже решила, что их дом обошли по ошибке, пропустили в суете, и с этой мыслью и ушла в клуб на уборку. И была удивлена и расстроена, когда, вернувшись к сумеркам домой, увидела поджидавших ее на крыльце ребят и узнала, что квартиранты у них все-таки объявились.

Когда Ксения, полная тревоги, прошла в дом, в полутьме на кухне она увидела сидевшую у печки… Личиху. Рядом с ней на второй табуретке сидела дочь.

— Вот те на… — только и сумела она выговорить. — Как же это так?

Личиха тяжело вздохнула и осталась сидеть Молча, потом, когда хозяйка, принеся из комнаты сиденье, устало опустилась у стола, не выдержала и всхлипнула, прикрывая глаза снятым с головы платком. Валентина втихомолку глядела на нее и морщилась.

— Вот, — сказала Личиха, высмаркиваясь и утираясь тем же углом платка. — Выгнали… Из своей хаты выгнали… К тебе определили.