Флибустьеры - Хосе Рисаль

- А с того, преподобный отец, что невозможно в одно и то же время пропустить занятие и отвечать урок... Вы сами говорите, ваше преподобие, что быть и не быть...

- Глянь-ка! Метафизик какой! Из молодых, да ранних! Значит, по-твоему, невозможно? Sed patet experientia et contra experientiam negantem fusilibus est arguendum [Но опытом это подтверждается, а тому, кто отрицает опыт, приводят доказательства ружьями (лат.)], понятно? А не понятно тебе, мудрая голова, что можно одновременно пропускать занятия и не знать урока? Разве неприсутствие предполагает знание? Ну, что скажешь, философишка?

Это оскорбление было каплей, переполнившей чашу.

Пласидо, которого друзья действительно считали философом, рассвирепел, швырнул на пол учебник и смело взглянул в лицо отцу Мильону:

- Довольно, преподобный отец, довольно! Можете ставить плохие оценки сколько угодно, но оскорблять меня вы не имеете права. Учите других студентов, а с меня хватит! - И он вышел, не попрощавшись.

Студенты опешили, они никогда не видели ничего подобного. Кто бы мог ожидать такой смелости от Пласидо Пенитенте?.. Доминиканец от удивления потерял дар речи и, посмотрев вслед Пласидо, только угрожающе покачал головой. Затем, придя в себя, начал слегка дрожащим голосом читать нравоучение: тема была та же, что и всегда, но говорил он с большим пылом и красноречием. Он обрушился на пагубное чванство, врожденную неблагодарность, самомнение, неуважение к старшим, на гордыню, коей князь тьмы смущает молодежь, на невоспитанность, неучтивость и прочее, и прочее... Не оставил он без внимания и тех "сопляков", которые имеют наглость учить своих учителей и затевают Академию для преподавания испанского языка.

- Еще вчера, - говорил он, - сами-то с трудом выговаривали по-испански "да" и "нет", а нынче кричат, что знают больше своих наставников, поседевших на кафедре.

Кто хочет учиться, будет учиться и без академий! Не сомневаюсь, что этот молодчик, покинувший класс, - один из них, из сочинителей проекта! Достанется испанскому языку от таких вот ревнителей! Да разве у вас найдется время посещать академию, вам и уроки-то некогда учить.

Мы тоже хотим, чтобы все вы знали испанский, слушать невыносимо ваши корявые обороты, ваши ужасные "п"...* Но всему свое время. Кончите университет, тогда и занимайтесь испанским и, если угодно, лезьте в писатели...

Сперва трудись - потом молись!

Он все говорил и говорил, пока не раздался звонок.

На том и закончилось занятие, и двести тридцать четыре студента, прочитав молитву, вышли из класса столь же невежественными, как и вошли, однако со вздохом облегчения, как будто сбросили с плеч тяжкую ношу. Каждый потерял еще один час жизни, а заодно частицу гордости и самоуважения; зато в душе прибавилось уныния, отвращения к занятиям, горечи. И после этого требовать знаний, благородства, признательности!

De nobis, post haec, tristis sententia fertur [О нас после этого слава худая пойдет (лат.)].

Так же, как у этих двухсот тридцати четырех, прошли часы занятий у многих тысяч учащихся до них и, если ничего не изменится, пройдут у тысяч будущих студентов; они будут тупеть, оскорбленное чувство собственного достоинства и обманутый пыл молодости обратятся в ненависть и лень - так волны прибоя, подымая со дна песок и чередой накатываясь на берег, покрывают его все более толстым слоем ила. Но высший судия, кто взирает из вечности на цепь событий, разворачивающихся вслед за каждым, казалось бы, маловажным поступком, тот, кто ведет счет каждой секунде и назначил как высший закон своим созданиям прогресс и совершенствование, он, если он справедлив, спросит с виновных отчета за миллионы одураченных и ослепленных людей, за унижение их человеческого достоинства, за несметное количество потерянных зря часов и за бессмысленный труд! И если евангельское учение истинно, этим миллионам людей также придется держать ответ за то, что не сумели сберечь светоч разума и гордость духа; с них тоже спросится, как спрашивает хозяин у нерадивого раба отчета в талантах, которые тот малодушно зарыл в землю*.

XIV

СТУДЕНЧЕСКИЙ ДОМ

А теперь посетим дом, где живет Макараиг, - зрелище стоит того.

Это большое двухэтажное здание с цокольным этажом и красивыми решетками на окнах; ранним утром оно напоминает школу, но уже после десяти часов превращается в кромешный ад. Миновав просторную прихожую, поднимаемся на первый этаж. Все вокруг бурлит, повсюду смех, крики, суматоха. Юноши в легких домашних костюмах играют в мяч, выполняют гимнастические упражнения на самодельных трапециях; на лестнице человек восемь-девять затеяли сражение - они вооружены тростями, палками, крюками и веревками, - но большая часть ударов почему-то приходится по спине китайца, торгующего тут же, на лестнице, дешевыми лакомствами. Мальчишки окружили его толпой, дергают за растрепавшуюся косу, утаскивают из-под рук пирожки, спорят о цене, - словом, потешаются, как могут. Китаец кричит, бранится, нещадно коверкая испанские и тагальские слова, клянет шалунов, охает, смеется, просит по-хорошему, когда брань не помогает, потом снова сердится.

- Ах ты лазбойник!.. Не килистианин! Не тлогай! Аи-аи!

Трах, трах! Это опять китайцу попало. Пустяки! Он оборачивается, улыбаясь. Если удар придется по спине, только крикнет: "Не дилаться, эй! Не дилаться!" Если же ударят по лотку со сластями, он сердится не на шутку, божится, что больше не придет, ругается на чем свет стоит. Но вот его красноречие иссякло, шалуны наелись досыта пирожками, семечками из соленого арбуза и честно расплачиваются. Китаец очень доволен, он уходит, смеясь и подмигивая. На прощанье его награждают еще парой дружеских тумаков.

- Аи-аи! Болино!!! - кричит он.

Звуки пианино и скрипки, гитары и аккордеона перемешиваются с частым стуком фехтовальных шпаг. Некоторые воспитанники Атенео, расположившись за широким, длинным столом, читают, пишут сочинения, решают задачи.

Один, склонясь над листком розовой бумаги с кружевным ободком и виньетками, пишет письмо девушке. Другой сочиняет мелодраму, а сидящий рядом с ним насвистывает на флейте, так что стихи поэта, едва родившись, уже освистаны. В углу студенты постарше, щеголи в шелковых носках и расшитых туфлях, "забавляются" с малышами - дерут их за уши, уже изрядно распухшие и красные; а рядом трое верзил схватили мальчугана, который кричит, плачет, брыкается, защищая помочи своих штанишек: его хотят раздеть догола... В одной из комнат за круглым столиком четверо со смехом и шутками режутся в ревесино, а пятый, делая вид, что учит урок, ждет не дождется, когда наступит его черед сесть за карты. Вот еще один входит в комнату и возмущенно стыдит приятелей:

- Негодники! С раннего утра за карты! Ну-ка, ну-ка, дайте взглянуть! Вот дурень! Надо было пойти с козырной тройки!

И, захлопнув книжку, подсаживается к игрокам.

Вдруг раздаются крики, брань. В соседней комнате подрались двое: хромой, очень обидчивый студент и туповатый новичок, недавно приехавший из провинции. Новичок зубрил латинские изречения.

- Cogito, ergo sum! [Я мыслю, следовательно, я существую (Рене Декарт). Новичок вместо cogito говорит cogito, это по-испански значит: "хромаю"] твердил он, без всякого умысла перевирая знаменитую фразу.

Хромой обиделся, приняв это на свой счет; вмешались товарищи, как будто мирить, но только подлили масла в огонь, и дело кончилось дракой.

В столовой один из студентов, поставив на стол коробку сардин, бутылку вина и привезенные из деревни припасы, с героическим упорством упрашивает друзей разделить его трапезу, а те не менее героически отказываются. Другие устроили на веранде омовение: качают через пожарную кишку воду из колодца и обливают друг друга из лоханок, к великому удовольствию зрителей.

Однако шум и веселые возгласы постепенно стихают:

начали подходить те, кого пригласил Макараиг, чтобы сообщить, как обстоит дело с Академией испанского языка. Сердечными приветствиями встречают Исагани, а также испанца Сандоваля, приехавшего в Манилу служить и заканчивать свое образование; он искренне разделяет чаяния студентов-филиппинцев. Барьеры, воздвигнутые между расами политикой, исчезают, как лед под лучами солнца, в учебных залах, где царят наука и юность.

Научных, литературных или политических кружков в Маниле нет, и Сандоваль, который мечтает развить свой блестящий ораторский дар, не пропускает ни одного собрания, произносит речи на любую тему, и слушатели охотно ему рукоплещут.

Пришедшие тотчас заговорили об Акадекии.

- Что там произошло? Что решил генерал? Неужели им отказано? Кто победил: отец Ирене или отец Сибила?

На эти вопросы мог ответить один Макараиг. Но он еще не пришел, и каждый высказывал свои предположения.

Оптимисты - среди них Исагани и Сандоваль - считали,, что, разумеется, все улажено и надо ждать от правительства поздравлений и похвал за патриотическое начинание. Наслушавшись их речей, Хуанито Пелаэс, один из учредителей общества, поспешил напомнить, что немалая доля славы принадлежит и ему.