Укок. Битва Трех Царевен - Игорь Резун

Этот дом появился в лесу давно, еще лет пятнадцать назад, когда кирпич был невероятно дешев, а деньги у некоторых людей водились, паче того — оглушительные. И поэтому хозяин выстроил особняк в полном соответствии со вкусами российской гопоты, вылезшей из грязи в нувориши. По краям передней стены двора высились огромные зубчатые башни, высотой в полтора этажа, с настоящими площадками для обстрела. Первый этаж украшали узкие окна-бойницы, а над входом нависала каменным лбом еще одна боевая площадка с квадратиками-прорезями. С той стороны, которая выходила на деревню Ельцовку и ручей, располагалась глухая стена, но и там примостились две башенки, с которых можно было лить кипящую смолу на осаждающие эту цитадель вражеские орды да метать стрелы… Сам дом прикрылся от шоссе, уходящего на Академгородок, густым сосновым бором, от деревни отгородился, как рвом, неглубоким, но илистым и вонючим ручьем. Однако никакие орды эту крепость не штурмовали; хозяина зарезали тихо и мирно, ножичком в печень, во время делового разговора в его гробообразном «мерседесе» модели S600, и правда ставшим для него гробом.

Дом не достался ни длинноногой содержанке-модели, ни прежней жене хозяина, ибо был записан на его старую мать. Старушка пустила на лето деревенских родственников. С зубчатых башен с шумом слетали куры, петухи гордо выхаживали за стальными прутьями, в оборонном выступе довольно хрюкали свиньи… Но потом оказалось, что содержать этот кирпичный замок накладно. Родня съехала вместе с курами и свиньями, а старушка вскоре померла.

Особняк купил местный олигарх, банкир, да только руки у него не доходили до этого «Вольфшанце» — требовала заботы недвижимость на Мальорке! — и особняк пустел, стыло возносясь в зимнее небо кирпичными зубцами.

Но в один прекрасный день в приемной олигарха появилась женщина. «Цыганка!» — как в панике доложила ему по интеркому секретарша. Не это было удивительно, а то, как эта «цыганка» отличалась от блудоглазых, с копчеными лицами таджиков, промышлявших на новосибирских барахолках. Ее черные, с заметной благородной проседью волосы были уложены в прическу, и редкими бриллиантами в них сверкали монисто — по-видимому, из настоящих золотых монет. На тонком носу со страстными, изящно очерченными ноздрями сидели затемненные очки без оправы, которые олигарх взглядом сведущего человека оценил в триста долларов, не меньше — и не ошибся. Смуглое лицо «цыганки» с выпуклым гордым подбородком дышало жаром всей двадцатипятивековой истории этих выходцев из Индии: в нем пламенели страсти раджей Раджестана, дворцовых интриг Агры. Этот жар полыхнул в лицо олигарха так сильно и жгуче, что он потерял дар речи. А секретарша оценила роскошный светло-сиреневый костюм, блузку от Montegi, в вырез которой уходила гордая тонкая шея без малейшего признака морщин, — а ведь цыганке явно было за сорок! — тонкие чулки и туфли, размер каблука и стоимость которых были таковы, что секретарша от обиды нажала не ту клавишу и начисто стерла только что набранный документ: ее туфельки были явно дешевле.

Нетрудно догадаться, почему после пятиминутного общения с «цыганкой» олигарх согласился продать земельный участок с домом ровно за ту сумму, в которую сам его оценивал в глубине души, — и даже немного меньше.

С тех пор в доме началась новая жизнь. Окрестные жители, быстро узнавшие, что особняк приобрели «какие-то цыгане», замерли и стали ожидать худшего по российской традиции последних лет, а именно: наркоманского притона, дачного воровства. Но ни шумных пиров, ни постоянного паломничества в ворота между двумя башнями не случилось. Да, иногда за полночь зажигались окна в странном доме. Но никаких гостей и никаких посторонних автомобилей тут не видали. Только один вишнево-красный Cadillac Eldorado, на заднем сидении которого можно было расположиться, закинув ногу на ногу, въезжал и выезжал из ворот особняка — ворот, которые мягко сдвигались своими новенькими створками: прежнее клепаное железо новые хозяева заменили броневыми листами с кевларовой начинкой да глухим рельсом без просвета внизу.

Конечно, окрестные сплетники все глаза проглядели, пытаясь увидеть странных хозяев. Однако стекла в машине были затемненные, и только несколько раз люди лицезрели странную парочку, обитающую в особняке. Иногда «кадиллак», который делал крюк, подъезжая к воротам, высаживал пассажиров метров за сто, на дороге, ведущей к детским лагерям. И тогда обитательницы шли через лес по летней, пружинистой от хвои сыроватой земле, по шишкам, спрятавшимся в ее желто-зеленом коврике. Шли босиком. Причем пожилая размахивала своими дорогими туфлями и вовремя снятыми чулками, держа их в руке. А младшая, совсем не похожая на цыганку, одетая обычно в джинсовый сарафан или джинсовые брюки и майку, свободно облегающую худое, подростковое тело, шлепала вообще без обуви. И ветерок развевал ее пышные, волной окатывающие голову черные кудри, которые обрамляли смуглое, с оттопыренными губками, лицо. Только один раз их видели в цветастых многослойных юбках и косынках. Обе шли через лес в сторону табора, в котором шумел праздник (кажется, это был день святого Георгия, которого ромы почитают и как своего святого). Это было настолько удивительно, что их не сразу узнали…

Жители этого дачного района были бы поражены, если бы услышали, что и в общину, расположившуюся табором выше по течению Оби, у начала протоки, новоявленные цыганки вошли совсем не сразу. В общине всем заправлял Бено, сравнительно молодой цыган, еще даже безбородый: мелкая росла щетина у него, какая-то пегая. Бено окрестные называли «бароном», хотя сами цыгане знали, что это полная и очевидная чушь. Никаких баронов никогда в общинах не водилось, а цыганское слово «баро» означает «большой», «главный». Но стараниями европейцев «баро» превратили в «барона», и теперь невидимые серебряные позументы ложились на плечи Бено, чаще всего обтянутые кожаным жилетом со множеством карманов, в которых всегда звенели гайки, шурупы и японские винты внутреннего сечения: цыган владел угловой шиномонтажкой, а также двумя авторемонтными пунктами на трассе, и поэтому был основным экономическим двигателем общины. Бено по совместительству являлся еще и вайда, председательствовал в сэндо и иногда даже носил трость с серебряным набалдашником и желтыми кистями — знак его власти. Однако все знали, что он, хоть и вспыльчив, но справедлив.

В один из первых весенних дней Бено разыскал в общине старую Сану, бывшую тогда самой старшей биби, и сказал ей на ромском:

— Биби Сана, надо принять в общину новую женщину с дочкой. Она не совсем наша… одним словом, ты сама посмотришь! Собери всех биби завтра у моего шатра.

Шатер Бено — на самом деле роскошная армейская палатка командного состава на двадцать три человека — стоял на самом взгорке, перед лесом. Старухи собрались. Бено представил им новое лицо.

Старухи были очень недовольны. Во-первых, это была явно городская женщина, в длинной, но все-таки однослойной юбке и в ботиночках на каблуках; и пусть она на белую блузку накинула цыганский платок да голову убрала в косынку, все равно — чужая! Девочка, которую она привезла с собой, гуляла одна между палаток. Ромского она не знала, дичилась и, как заметили цыгане, несмотря на то, что стоял еще конец апреля и между соснами кое-где лежал снег, гуляла босой. Впрочем, цыган этим удивить было сложно, но молодежь осудила пришлую: вроде уже почти взрослая девка-цыганка, а бегает, как подросток!

Бено обвел черными, шальными глазами собрание, прокашлялся, начал по-ромски, гортанно:

— Люди! Хочу представить вам… нового человека у нас. Зовут ее Мирикла, родом она с Крыма, муж ее был рода влахи, хотя жил в Греции. Я знал старого Антанадиса, когда был совсем ребенком. Антанадис очень помог нам тогда, нашим родителям — там, откуда мы пришли! Сейчас эта женщина селится здесь… рядом с нами. Она воспитывает дочку, Патриной зовут. Просит у всех нас разрешения считаться таборной, но… но… — Бено замялся, — но жить отдельно.

Собрание загомонило.

— А вот пусть тогда к нам приходит, шатер ставит и живет с общиной! — отозвалась какая-то старая цыганка.

Больше ему сказать было нечего, да и не знал он, что сказать. А Мирикла, скромно стоящая позади, у смолистого ствола старой сосны, молчала: перебивать вайду, да еще, не будучи принятой, нельзя! Тут Бено внезапно ощутил на спине необыкновенное жжение и понял, что ниже поясницы его жжет точка, в которой скрестились взгляды Мириклы и этой маленькой чертовки — Патрины. Бено закашлялся, полез рукой за пазуху и начал остервенело чесаться, не в силах унять зуд. Затем опомнился — смешно выглядит — и махнул рукой, буркнул: мол, пусть сама скажет.

Мирикла отделилась от сосны. Бено стоял перед этим на расчищенном участке черной вытоптанной земли, и новенькая ступила туда, в этот круг, причем по пути необъяснимо легко вышагнула из своих ботиночек, оставшись боса, в одних у щиколотки обрезанных колготах. Кто-то понял и ахнул: так, одним движением, новенькая показала им, что не боится отбросить городской лоск свой и что пришла она к ним с открытой душой.