Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

– Как тебя зовут, девочка?

Лицо у нее было веснушчатое. Миссис Каллинан заметила:

– Она почти не говорит. Ее зовут Маргарет.

– Она немая?

– Нет. Насколько я понимаю, она может говорить, когда захочет, но по большей части молчит, как мышка. Верно, Маргарет?

Я ей улыбнулась. Бедняжка. Органов нет, да еще и имя мое правильно произнести не умеет.

– Но она все равно очень славная.

– Ну, может быть, но имя у нее все равно очень длинное. Произносить замучаешься. Я бы на твоем месте звала ее Мэри.

На кухню я вернулась в ярости. Не будет у этой мерзкой тетки возможности назвать меня Мэри, потому что работать на нее я не стану – уж лучше умру с голода. Я решила, что, если сердце ее будет гореть огнем, я на нее не пописаю – не дождется. С веранды долетело хихиканье, разнеслось по кастрюлям мисс Глории. Интересно, чему это они смеются.

Странные эти белые. Может, говорят обо мне? Всем известно, что заводить друзей-приятелей они умеют куда лучше чернокожих. Не исключено, что у миссис Каллинан есть знакомые в Сент-Луисе, которые слышали, что в суд приходила девочка из Стэмпса, и написали ей про это. Возможно, она наслышана про мистера Фримена.

Съеденный обед вновь оказался у меня во рту, я вышла на улицу и выплюнула его на клумбу с ночной красавицей. Мисс Глория решила, что я расхворалась, велела идти домой: пусть Мамуля даст мне травяного настоя, а она все объяснит хозяйке.

Еще не дойдя до пруда, я уже сообразила, что напридумывала глупостей. Разумеется, миссис Каллинан ничего не знает. Знала – не подарила бы мне два красивых платьица, которые Мамуля подрезала, и уж всяко не стала бы говорить, что я «очень славная». Живот у меня не болел, так что я не стала ничего говорить Мамуле.

В тот вечер я замыслила написать стихотворение про то, каково быть белой, жирной, старой и бездетной. Трагическую балладу. Надо будет повнимательнее понаблюдать за миссис Каллинан, чтобы уловить сущность ее одиночества и боли.

Уже на следующий день она назвала меня не моим именем. Мы с мисс Глорией мыли посуду после обеда, тут в дверях показалась миссис Каллинан.

– Мэри?

Мисс Глория переспросила:

– Кто?

Миссис Каллинан слегка сгорбилась: она поняла, что к чему, как и я.

– Пусть Мэри сходит к миссис Рэндал, отнесет ей супа. Миссис Рэндал уже несколько дней нездоровится.

И не передать, каким сделалось лицо у мисс Глории.

– Вы хотите сказать, Маргарет, мэм. Ее зовут Маргарет.

– Слишком длинно. Отныне будет Мэри. Разогрей вчерашний суп, налей в фарфоровую супницу; Мэри, неси его аккуратно.

Все, кого я знала, до жути боялись, что их «лишат имени». Опасно называть чернокожего любым именем, которое звучит хоть слегка оскорбительно, поскольку нас долгие века называли ниггерами, черномазыми, черножопыми, дроздами, воронами, мразью и грязью.

На миг мисс Глории сделалось меня жалко. Потом, передавая мне горячую супницу, она сказала:

– Не дуйся и близко к сердцу не принимай. Палками да камнями кости переломать можно, а словами… Я, знаешь ли, уже двадцать лет у нее работаю.

Она открыла для меня заднюю дверь.

– Двадцать лет. Мне годков-то немного больше твоего было. И звали меня Аллилуйя. Так мама назвала, а хозяйка сказала: будешь Глорией – оно и прилипло. Да мне и самой больше нравится.

Я уже шагала по тропинке между домами, когда мисс Глория выкрикнула мне вслед:

– Да оно и короче!

Несколько секунд я колебалась: то ли рассмеяться (ну и имечко – Аллилуйя), то ли заплакать (ну и дела – какая-то белая называет тебя по-своему ради удобства). От этих крайностей меня спасла ярость. Нужно уходить из этого дома, осталось понять, как это осуществить. Бросить работу без веской причины Мамуля мне не позволит.

– Золотце. Золотце, а не женщина, – ворковала служанка миссис Рэндал, забирая у меня суп, – а я гадала, как ее звали раньше и на какое имя она откликается теперь.

Неделю я смотрела миссис Каллинан в лицо, когда она называла меня Мэри. Она не обращала внимания на то, что я приходила поздно, а уходила рано. Мисс Глория иногда ворчала, потому что я стала оставлять неотмытый желток на тарелках, а серебро чистила без всякого усердия. Я надеялась, что она пожалуется хозяйке, но она не жаловалась.

Из затруднения меня вывел Бейли. Он заставил меня описать содержимое буфета, в особенности самые любимые вещицы миссис Каллинан. Любила она блюдо в форме рыбки и кофейные чашечки из зеленого стекла. Я твердо запомнила его наставления, и на следующий день, когда мисс Глория развешивала белье, а мне в очередной раз велели отнести закуску старушкам на веранду, я уронила пустой поднос. Услышав вопль миссис Каллинан: «Мэри!» – я приготовилась – взяла в руки блюдо и две зеленые чашечки. Как только она шагнула в кухонную дверь, я отпустила их на пол.

То, что произошло дальше, я так никогда и не описала Бейли до конца, потому что, стоило мне дойти до той части, где миссис Каллинан заваливается на пол, а ее уродское лицо перекашивается – сейчас заревет, мы начинали хохотать. Она и правда ползала по полу, собирала осколки чашек и причитала:

– Мама-мамуленька. Господи ты Боже мой. Мамуленькины чашечки из Виргинии. Мамуленька, прости меня.

Со двора примчалась мисс Глория, вокруг собрались дамы с веранды. Мисс Глория переживала почти так же сильно, как и ее хозяйка.

– Она нашу посуду из Виргинии побила? Что же нам теперь делать?

Миссис Каллинан выкрикнула громче прежнего:

– Негритоска безрукая. Черномазая безрукая негритоска.

Веснушчатая старушка нагнулась ближе и спросила:

– Кто их разбил, Виола? Мэри? Кто именно?

Все происходило так стремительно, что я не помню, что было первым, слова или действие, знаю точно, что миссис Каллинан произнесла:

– Маргарет ее зовут, черт бы ее побрал. Ее зовут Маргарет!

И она швырнула в меня осколком блюда. Наверное, из-за расстройства не сумела прицелиться, потому что стекляшка угодила мисс Глории в ухо – та заверещала.

Входную дверь я оставила нараспашку, чтобы слышали все соседи.

В одном миссис Каллинан точно была права. Звали меня не Мэри.

17

Будни тянулись устоявшейся чередой. Дни превращались один в другой с таким постоянством и неотвратимостью, что каждый казался наброском завтрашнего. А вот субботы неизменно выбивались из ряда и дерзко проявляли собственный характер.

В город заявлялись фермеры, вокруг роились их жены и дети. Жесткие, как картон, штаны и рубахи из грубого холста демонстрировали