Заулки - Виктор Смирнов

Студенты быстренько выстраиваются в комнатушке, и дежурный, толстый Гришка Семенов, докладывает подполковнику, и они недружно выкрикивают приветствие. Голован никогда не требует перекрикивать нестройное «здрав-жла-тощ-подпол-ннк», а лишь укоризненно смотрит на их косую шеренгу: «Что возьмешь с вас, филологи?» Он знает, что в случае войны согласное рявканье не спасает, а вот на полевых занятиях заставляет их ползать, прижимаясь к земле бедрами и плечами, и копать окопчики вплоть до кровавых мозолей. Голован понимает, из чего состоит война и кто на ней выживает.

Они садятся, и подполковник начинает излагать им тактику наступления взвода в условиях эшелонированной обороны противника. Он говорит монотонно, довольно косноязычно, но каждое слово укладывается как кирпич к кирпичу в руках неторопливого каменщика. Димка понимает почему. Если бы Аркадьев объяснял им «Фауста» так, как будто бы он это сам написал, как будто он и был самим Гете, и мучился, переживал вместе с ним, Димка тоже его слушал бы. Голован говорит, а Димка видит его худеньким долговязым лейтенантом, который идет в свой первый неудачный прорыв, ведомый одной лишь смелостью и желанием отличиться, и укладывает свой взвод на проволоке перед ожившим дзотом, близ второй полосы обороны. Он, Голован, сам, сам прошел все эту тактику наступления, и не на макете с ватными деревьями и спичечными дзотами, присыпанными песочком, и Димка хорошо ощущает это. И еще Димка видит, что Голован знает и любит их, литературных мальчиков, которым повезло встретить совершеннолетие уже после войны, и он очень озабочен тем, чтобы даже на макете, условно, их не ранило и не убило и чтобы они победили без особых потерь… Но, увы, увы, на подлинных полях сражений так не бывает, и глаза подполковника постоянно грустны.

Потом он начинает вызывать своих ученых солдатиков к макету, спрашивать, и Димка углубляется в неоконченные стихи. Авось Голован, который всегда и все примечает и знает каждого из них, простит ему это занятие и тетрадку, скрытно сунутую на колени. Подполковник не придирчив. И Димку ценит — особенно с тех пор, как они метали боевые гранаты на полигоне и Димка, к удивлению многих, более здоровых и крепких, спокойно и хладнокровно закинул свою «эргэ» в кружок, в центре которого к столбику был прибит дырявый фанерный манекен. Еще бы Димке не уложить гранату в цель. У него таких гранат в лесу, в яме, было ящика три. Не считая просто толовых шашек, в которых он буравчиком сверлил отверстия, вставлял детонаторы, бикфордовы шнуры и отправлялся на реку Иншу глушить плотвичку. С запалами все они, военные детишки, обращались умело.

Голован зауважал Димку, решив, очевидно, что он парень смелый, и Димка был рад, что подполковник не раскусил его до конца. Димка был довольно труслив во многих житейских ситуациях, боялся самой простой драки с хеканьем. криками, глухими ударами в лицо, кровью. Его слишком часто били и пугали кулаком, а он обычно оказывался слабее противника и пасовал заранее, но вот в отношениях с военной, куда более опасной для жизни, техникой брал реванш — наверно, от отчаянности, от желания хоть в чем-то утвердиться. Он первый соглашался выкручивать взрыватели, устраивать фейерверки из боеприпасов, глушить рыбу с утлой лодки-долбленки и отделался лишь несколькими небольшими контузиями и оспенными рябинками на подбородке от порохового взрыва. Да еще разок случилось так, что его бросило взрывом с лодки и ребята едва достали его из пруда и откачали; пловец он был никудышный.

Димка поглядывает на макет, на мучающихся сокурсников, не знающих, куда переставить игрушечную, с ноготок, пушчонку и наилучшим образом выполнить приказ Голована «Займите круговую оборону», отданный зычным шепотом, как это умеет один подполковник. Димка продолжает глухую войну со словами, эту странную изнурительную войну, где сотня словно бы просящихся на листок слов закрывают собой единственно нужное, еще не найденное, ждущее часа. Он давно уже пережил ту пору, когда в стихах больше всего влечет рифмованная патетика: «врага — навсегда… бьем — дойдем… фрица — граница…», он стал ценить обыденность и точность фактов, неожиданно обнаружив, что поэзия — та же проза, только сказанная на взлете, на одном дыхании. Голован, в какой уже раз скользнув своими прищуренными и как будто безразличными ко всему, грустными глазами по скрюченному над тетрадкой Димке, спрашивает:

— Ну, а вот вы куда бы поставили батарею?

Димка моргает.

— Смотря по тому, как наступает противник. Цепью?

— Пехом противник не полезет, не дурак.

— Тогда вот в этом саду. В случае чего, можно скрытно перебросить на обратный склон.

— «В случае чего», — передразнивает Голован. — Конечно, можно и так, но лучше было бы, если б вы слушали. За невнимательность на воине и под трибунал можно попасть. — Он подходит, смотрит на тетрадь, видит перечеркнутые строчки. — Вот останетесь после занятий и покажете, что для вас важнее, чем вынужденный переход к круговой обороне.

Голован мог бы просто взять тетрадку и просмотреть ее при всех, но тогда возникло бы общее любопытство, и он щадит Димку. После звонка, когда, громыхая стульями, студенты вмиг исчезают из аудитории, подполковник подсаживается к Димке.

— Ну что, прослушал, как загибают фланги?

— Прослушал.

— А жаль. Не думаю, чтобы это тебе когда-нибудь понадобилось, но все равно жаль. Военное образование — часть общего образования, ничего не поделаешь. Вон, пожалуйста, Толстой был военным, Достоевский. Куприн, да мало ли! Не помешало им, совсем не помешало. А историю Рима — поймешь ли ее без знания стратегии, тактики? Они воевали много.

Димка млеет от счастья. Боже мой, если бы с ним вот так, один на один, признавая его тем самым как личность, говорили Аркадьев или Рехциг, Да он бы латынь вызубрил, «Фауста» прочел бы академического с комментариями и еще арию Мефистофеля спел бы. Но так уж вышло, что на этом прекрасном факультете студентов знают в лицо лишь военные да физкультурник Дорош.

— Дай-ка, если, конечно, не против, — говорит Голован, протягивая руку. На что ты променял круговую оборону?

Димка отдаст тетрадь.

— Стихи… — задумчиво тянет подполковник. — Свидетели живые. Гляди-ка, о войне. Ты что, с родителями на фронте был?

— Мать работала в полевом госпитале, И прочие моменты.

— Прочие. Вижу. Ишь как перечеркал! А прочесть можешь? Или для девушки бережешь?

Они одни сидят в аудитории, перед ними макет, изображающий кусочек земли с высоты птичьего полета, а в открытую дверь виден ствол пушки. У Голована очень усталое лицо. Димка слышал, что у него на фронте была то ли невеста, то ли жена и она погибла в Восточной Пруссии накануне Победы. Димка читает негромко:

Мамочка, я виноват перед вами бессчетно. Как прежде.Обещаю, не делаю. Вот они вам, сыновья!Клятвы только, слова. Все пустые надежды.Ну ничуть на войне не взрослею. Такой у вас я.

Говорят, будто завтра приедет один с аппаратом.Замполит обещал. Значит, будет.Толковый майор. Мы уже причесались. Заштопались. Все аккуратом.Лишь бы он в контратаку опять не попер.

…Обошлось! Целый день тишина. Хоть разматывай леску.Как в Вяземах. И — босыми — к церкви на пруд.Правда, ротный пугал: «Скорее меняйте подвеску!Те опомнились. Слышно — за лесом моторы ревут».

А фотограф приехал. К тому ж оказался проворным.Нас вплотную расщелкал. Такой «мессершмитт»!Мы на танке, вы видите. Витька в моторном,Он копается. Пашка на, башне сидит.

Да, в Полесье весна. Мы уже в гимнастерках.И в пилотках. Совсем, по жаре, налегке.Извините, «бэу». Видно — локти протерты.Это ползали мы, ремонтируясь, в вязком песке.

Было б лучше при шляпе. Костюмчик по росту.Полботиночки тоже смотреться должны.И чтоб рядом красивая. Платье в полоску,Но фотографы будут и после войны.

А теперь уж — как есть. Но на фоне фруктового сада!Обгорели на солнце. Поджарились малость в газах.Ну, а так ничего. Посмотрите — ребята что надо,Только Рафик влюбленный последнее время зачах.

Вот и слово сдержал. Но опять почему-то сдается,Будто снова пред вами кругом виноват.Видно, очень уж был непослушен. И это зачтется.Это я понимаю, когда озираюсь из башни назад.

Ну, зачем я хватал в поведении частые «плохи»И зачем помидоры соседские спелые рвал?И зачем из рогатки я кошку убил у старухи Евдохи?В этом я виноват. Это я хорошо осознал

Сколько жалоб соседских! Я их до сих пор разбираю.А учительша Вера ходила к нам сколько домой!Вы ремнем не умели. Отцовским, на вешалке, с краю.Был бы батя, он врезал. По день по седьмой.

Это танк. Ну, красавец он — как на картинке.И совсем от войны он пока не устал.Только портят немного на башне щербинки,Да болванка по борту чиркнула, расплавив металл.

Это дом на колесах. Спокойный, могучий, надежный,Хоть и дразнит пехота, что гроб монолитный. Мура!Только чуть разболтался. Глотаем мы пыли дорожной.Ну, а так ничего. Дали газу — вперед. И ура!

Меж собою, конечно, зовем его ласково — Васей.И когда выпиваем (но редко!), то ставим стакан на броню.И он с нами во всем, как товарищ хороший, согласен.Дважды нам попадало. Но он не поддался огню.

А еще посылаю вот эту. Я краской немного подправил.Это просто открытка. Девчонку не знаю. Ничья.Просто очень мне нравится. Как-то нашел да оставил.Пусть висит да дождется. А то разорву сгоряча.

Я не хуже других. Вон у Рафика девушка Лела,Тоже нравится — только по-дружески — мне.Боевая подруга! На фронт прилететь захотела.Но, нельзя. Да и как нас разыщешь в огне?

А красивая эта моя? Правда, жаль, что не знаю.Только вдруг повезет. Ведь не зря говорят про судьбу.И на станции или в толпе я ее повстречаю.И по родинке вспомню. По той, что на лбу.

Сохраните ее. Под стеклом. Ну, скажите, невеста.Буду думать и я. И ребятам немного привру.Здесь нам как познакомиться? Не с кем. Не место.Говорят, разобьем их. И в этом году. К ноябрю.

И приписка: Федосья Иванна, простите.Мы в бою. И нет сил. Отбиваем фашистский навал.Больше писем не будет. И карточек, мама, не ждите.Вы крепитесь. Он смертию храбрых. Вчера. Наповал.

Мы вас любим. Мы с вами навечно. Без лести!Мы за Петю воюем. И с ним до Берлина дойдем.Мы сыны ваши. Брата сховали по чести.Под сосной. Вот и план. Хоть слегка подмочило дождем.

Мы, конечно, приедем с победой в Большие Вяземы.Мы — семья. И без мамы какие в семействе дела?Дров попилим, поколем. И сложим рядами у дома.На обратном с войны. Мы не знаем, какого числа.

Замолкает студент — и сидят они вдвоем в военном своем казенном, увешанном плакатами и наставлениями погребке. Димка не чувствует никакого смущения или волнения, как обычно после чтения стихов. Как будто он действительно письмо с фронта прочитал. А понравится подполковнику или нет — это не так уж важно. И еще тихо рад Димка, что не Чекарь был его первым слушателем, а этот сероволосый усталый преподаватель «войны». Наконец Голован поднимает на него глаза: