Эхо Непрядвы - Владимир Возовиков

- Бог на помочь, бабоньки.

Жена Романа, закутанная в черный шерстяной повойник, слабо ойкнула и ткнулась головой в серую воду. Роман отбросил посох, упал на колени, выхватил жену из проруби, мокрую, омертвелую, прижимал к себе, повторяя:

- Што ты, што ты, дурочка, бог с тобой! Жив я, жив, не из гроба вышел - видишь, во плоти и со крестом на шее.

Он сорвал с нее мокрый повойник, стал надевать на голову свою шапку. Бабы, опомнясь, облепили Романа, заголосили - восставший из мертвых ратник всколыхнул в каждой еще не выплаканную боль, зажег неистребимую надежду на чудо даже у тех, кому вернувшиеся с Куликова поля ополченцы отдали ладанки похороненных мужей и сыновей. Когда наконец поутих вой, Роман торопливо покидал белье на салазки, поддерживая всхлипывающую жену, захромал к своему дому. На полпути догнала постаревшая до неузнаваемости жена погибшего кузнеца Гриди.

- Ох, батюшка, прости! Проголосила, а спросить-то и не успела: ты, часом, не слыхал про мово Николушку? Не нашли ведь ево наши на поле ратном.

- Нет, милая, не слыхал, - ответил Роман хмуро. Сколько уж раз в попутных деревнях спрашивали его о сгинувших родичах, узнав, что возвращается он с Куликовской сечи.

- Вещует мне сердце - живой он, мой сыночек, всякую ночь ведь снится.

Ничего больше не сказал Роман. Пусть верит кузнечиха - с верой жить легче.

Жена, будто очнувшись, стала расспрашивать, он коротко сказал: "После", - и сам спросил, кто воротился домой с Непрядвы. Слушая, мрачнел, крестился при упоминании убитых. Вдруг остановился, скинул котомку:

- Ты иди-ка, милая, домой, я - скоро.

На боярском подворье незнакомый конюх в воинском зеленом кафтане подозрительно осмотрел потрепанную шубейку Романа, разбитые моршни, стянутые веревочкой.

- Кто таков, странник?

- Здешний я. А иду с Куликова поля.

Конюх неверяще свистнул, однако велел подождать, исчез в доме, скоро воротился.

- Ступай прямо в большую гридницу. Да скинь шубу в сенях.

В гриднице Роман прижмурился от солнечного луча, ударившего в глаза через слюдяное окошко, увидел мужиков, сидящих у стен на лавках, а уж потом - стоящего посередине рослого молодого боярина в домашнем кафтане синего сукна. На шее его сверкала золотая гривна - знак особого отличия в ратных делах. Роман низко поклонился, боярин не двинулся, разглядывая гостя. Сбоку изумленно вскрикнул староста Фрол Пестун:

- Никак, Роман? Мы ж тя в поминальник записали!

- А я и легок на помине.

Забыв о боярине, мужики повскакали с лавок, окружили Романа, засыпали вопросами. Сильный голос хозяина покрыл шум:

- Тихо, мужики, погодите! Слава богу - еще одним куликовским ратником прибыло в Звонцах. Гость с дороги, и дорога ему, видно, неблизкая выпала - гляньте, в чем дошел до дому. Но дошел - остальное поправится. Его заждалась жена с детьми. Алешка! - Боярин оборотился к рослому воину. - Ты позаботься, штоб в доме Романа было чем встретить хозяина. Ступайте вместе.

Едва Роман с Алешкой вышли, молодой боярин вернулся на свое место за стол, подождал, пока рассядутся мужики, сказал:

- Выходит, угодно богу решение мое: Микулу в дружину беру, а Роман в Звонцы воротился. Не убыло людей у вас.

- Роман - человек сторонний, - заметил Фрол.

- Жил бы в Звонцах да работал! Дай ему землю, тягло выдели - войдет он в общину.

- Не сядет он на землю, Василь Ондреич! Казаковать привык, вольный хлеб - он и черствый, да заманчивый.

- А ты караваем перемани. Микула в сече проверен, ему в войске теперь самое место. Кабы нужды не было, разве взял бы его у вас? - Тупик понизил голос. - Знаю, мужики, тяжело вам придется. Слово мое твердое: три года посохов не беру - вы вдов и сирот не пустите по миру. Первым за то в ответе ты, Фрол. А всякого пришлого на землю сажай, не шибко спрашивая, кто и откуда - лишь бы свой был, крещеный. И привилегии им - как заведено на Москве.

- На том стоим, Василь Ондреич.

- Знамо, батюшка, не обидим, - загудели мужики.

- "Не обидим". Вон Касьян с Гороховки бил мне челом на соседа свово, Плехана. У него, Касьяна, кобыла двумя ожеребилась, так Плехан и пристал с ножом к горлу: с моим, мол, жеребцом кобыла твоя гуляла - отдай одного жеребенка.

Мужики, ухмыляясь, опускали глаза, чесались.

- Плехан - тать и вымогатель, то мне понятно. Но в Гороховке-то дураки, што ль, произрастают? Ведь там сторону Плехана приняли - это ж надо удумать! Я, было, решил - это те самые мужики из басни, што корову на крышу затаскивали, штоб траву там объела, ан нет - не дураки они. Плехан - свой, старожил, а Касьян пришлый человек. Но ты где был, староста?

- Слыхал я о том, Василь Ондреич, да запамятовал - сборы в поход начались.

- За правду, Фрол, вся Русь на Куликовом поле стояла, и мы с тобой - тоже. Татарин чинит насилие али свой - нет разницы. Коли мы у себя дома правду защитить не хотим - гнать нас надобно с хозяйского места.

- Грешен я тут, Василь Ондреич, не попущу впредь.

- Вот што еще, мужики. Коли великий князь объявит черный бор*, в том нет моей воли. И вы уж тогда натужьтесь. Пущай сход решит, как раскинуть бор по тяглу и душам. Вы не подумайте чего - говорю на всякий случай. Выходов в Орду князь Донской решил не платить. Из того, что выручите за хлеб, пеньку, меды и сало, ты, Фрол, свою казну заведи, общинную. Да кормов до будущего урожая попридержите в общем амбаре. Ныне Звонцы еще трудом павших ратников живут, будущий год труднее станет. Весна покажет: сможете ли вы все пахотные земли и ловы прежние удержать. Сил не хватит - поля, што похуже, оставьте в залежь. Лучше меньше вспахать да засеять и собрать до зернышка, чем надорвать народ, а потом потерять половину урожая. (* Черный бор - всенародная дань, собираемая, как правило, с простых, "черных", людей.)

Слушали мужики, дивились. Молод боярин, с юности только и знал ратное дело, а судит о хозяйстве здраво. Тупик и сам себе дивился. "Хочешь боярствовать - умей хозяйствовать", - слова великого князя крепко сидели в голове его. Прошли времена, когда боярин-дружинник ничего знать не хотел, кроме коня и меча, а подданные для него были вроде покоренного вражеского племени, с которого он собирает дань. Село - его вотчина, сын родится - к сыну перейдет, это стало обычаем - как же не думать ему о благополучии мужиков? Увидят, что боярин о селе радеет, они себя не пожалеют. А не так сказал - староста мимо ушей пропустит…

- Ты, батюшка, благое дело творишь, обучая детишек чтению и письму, - обратился боярин к попику. - Хорошо ли дело твое?

- Не моя то затея, Василий Андреич, - ответил священник. - Издревле церковь в меру сил учит грамоте юных прихожан. Ныне же получили мы послание епископа Герасима - всех, мол, до единого надобно приобщать к мудрости книжной, в том видит он путь скорого духовного очищения и единения людей. Да выучишь ли всех?

- Чего так? Аль дети глупы?

- Дети всякие есть, Василий Андреич, а родители не видят в грамоте проку, за баловство почитают. Четверо звонцовских ребят приручены мною, каждую пятницу после заутрени приходят на ученье, смышленые ребята. Другие - кое-когда. Родителей бранить - пустое. То, мол, захворало дитя, то ходить не в чем, особливо зимой. Поп - не пристав, плетью не гонят на ученье. Епитимью накладывать вроде не за что.

Тупик задумался. Не прослыть бы чудаком среди мужиков - он все ж боярин, а не поп. В воинском деле без грамоты даже сотскому трудно: послать весть воеводе, составить чертеж земли, показать на нем, как надо вести войска, указать счет вражеской силе - тут без пергамента или бересты не обойтись. Нечего делать без грамоты купцу, худо без нее ремесленнику. Растет московское государство, ширится, набирает силу - всюду требуются дьяки, писцы, исправники, казначеи, сборщики податей, судьи, сидельцы, начальники работ, умеющие читать, писать и считать. Один пахарь не испытывает нужды в грамоте, оттого и считает ее баловством, боится испортить сына. Ну, какой ты смерд с пергаментом в руках? Сочтут блаженным или лодырем.

Все так, а ведь и дед Тупика из смердов попал в дети боярские. Вон и Алешка Варяг, и Микула теперь расстаются с крестьянством…

- Стало быть, четверых лишь учишь? А сколько бы можно, по-твоему?

- Десятка два наберется в вотчине подходящих ребят.

- Запиши-ка их всех. Фролу справить ребят по нужде. В день, который ты, отче, назначишь для ученья, из моих припасов варить им большой казан каши пшенной, либо гороховой, либо гречневой, либо толокняной с маслом конопляным, либо с салом. В праздники к каше варить щи с говядиной аль дичиной. Дома небось не все едят досыта, а ученье, оно идет лишь на сытое брюхо.

Мужики, притихнув, таращились на боярина. Выходит, не такое оно пустое дело, ученье-то, коли за него одежку и корм дают?

- Прощевайте, мужики, до утра. Сбор по рогу у околицы.

- Благое дело ты с ученьем затеял, Василий Андреич, - сказал попик, когда ушли мужики. - Великое дело.