Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов

— Зима будет, медведя добуду. Расплачусь, — отвечал он сдержанно.

— Да шучу я, шучу. Воевода за тебя продукты дает. Почитай, мы за твой прокорм и питаемся еще. Не в долгу ты. А медвежатину я не люблю. А ты, Евдокия, как?

Та только улыбалась и посматривала в его сторону голубыми глазами, Едигир светлел, ненадолго застывал и торопливо предлагал:

— Медведь плохой, тогда лось завалю. А хочешь, зайчишку поймаю?

— Вот зайчишку если, то можно. А лучше, этак, десятка два. Нам с дочкой на шубу. Наловишь столько?

— Можно, можно, — кивал тот утвердительно.

Однажды Алена вернулась домой сильно взбудораженная и, едва заткнув за печь мешок с припасами, обратилась к Едигиру:

— Поговорила я, наконец, с Третьяком. Он, оказывается, в отъезде был. От того и не видала пока. Значит, встретился он мне на дворе. Я как раз из амбара выхожу, мучицы у ключника взяла малость, а то своя уже на исходе. А он такой ловкач, ключник этот, начал меня зазывать в темноту, мол, там подальше от глаз любопытных, у него получше лежит, помол другой. Ну, я с дуру уши и распустила, иду за ним. Потом чую, не мучицу он вовсе ищет, а местечко укромное, чтоб на меня кинуться. И дышит тяжело так. Ты, Дуська, не слушай, не для твоих ушей это. А хотя, все одно, знать надо, какие ушлые мужики бывают на свете. Рано ли, поздно ли столкнешься, познакомишься. Может и лучше, когда от меня услышишь. — Она перевела дыхание, чуть отдышалась и продолжала с тем же жаром:

— Я это дело поняла, когда он меня уже за рукав схватил и поволок к себе. Ну, я рванулась. Он не пускает. Я тогда его мешком по башке и в двери. А навстречу воевода катит. Искал что ль кого. Меня увидел, остановился. "Украла чего в амбаре, или горит где? Чего несешься как угорелая?" — я и не знаю, чего ответить ему. Молчу. Дышу часто-пречасто. Тут ключник чертов выскакивает — нос в муке, бородища к небу задрана. Воеводу увидел, опешил. Тот и спрашивает: "Ты, Порфирий, мышей вместо кота ловишь теперь в амбаре? Вон как измазался. Мышку поймал, а она не по тебе оказалась. Совсем плох стал. Пора мне другого заводить, посноровистее". — Да как начал хохотать над ключником…

Едигир слушал, понимал лишь наполовину из ее рассказа. Но возбуждение Алены передалось и ему. Поднявшись на ноги, начал мерить горницу небольшими шагами, вслушиваясь, как постанывают половицы, если ступишь на самую середину. Ему нравился этот звук, напоминающий скрип лодки под сильным ветром. Но он и побаивался, что однажды половицы проломятся под его грузным телом, и он провалится вниз в подпол, куда частенько ныряла хозяйка за соленьями, хранящимися в тяжелых бочках.

За своими размышлениями он прослушал, что еще говорила Алена о своей встрече с воеводой. Она, заметив, с каким отсутствующим видом постоялец прогуливается по горнице, окликнула:

— Слышь, чего говорю, Василий, али не слышишь? — тот остановился напротив, поднял глаза, выражая внимание. — Воевода берет тебя к себе в охрану. Век будешь благодарен мне. Велел поутру до него прийти. Понял? Ему еще батюшка Амвросий про тебя чего-то там говорил. Уж чего он говорил не скажу, но воевода Третьяк о тебе сам первый спросил. Я только рот открыла, а он и спросил. Его тут в крепости все почитают. Не теснит никого, лишнего не спросит. Но и не спустит, коль виновен. Вон тем летом одного мужика пришлого тоже, хотел даже за воровство повесить. Но отец Амвросий упросил, отправили на варницу соль добывать. В цепях, правда. Алена частила дальше, спеша высказать все накопившееся, но Едигир уже думал о своем.

"Может и к лучшему, что от них уйду". Он все чаще стал поглядывать на Дусю и, засыпая, слышал запах женского тела, доносившийся до него из-за занавески на печи, где он спал, с трудом подавлял в себе желание, оставаясь лежать в неподвижности. Утром он вставал хмурый, с привычной головной болью, совершенно не выспавшийся. Если Алена уходила из дома, старался найти занятие во дворе, или шел к Тимофею, возившемуся на небольшом огородике за домом.

"Что я могу предложить ей? Своего коня и то нет. Вот, если бы пойти в набег, то обратно я вернулся бы с хорошей добычей. И одел, и обул бы ее. А так зайчишек ловить… То каждый может".

Гераську давно освободили из-под стражи и он уже несколько раз встречался в городе с Едигиром. Но вел себя так, словно и не знает его, проходил мимо, не поворачивая головы. Зато дружки его при встрече во всю старались вывести Едигира из себя.

— Бабий заступник, — говорили за его спиной, — нашел себе теплое место у Алены под подолом. От него и несет бабьим запахом. Аленин приживалец!

Но Едигир не обращал внимания на обидные слова, смысл которых не совсем доходил до него. "Аленин так Аленин, — думал он, — пусть будет так. Тронуть они меня все равно боятся".

На другой день он отправился на воеводский двор и долго ждал, когда Третьяк Федоров выйдет из своих покоев на крыльцо. Сперва мимо него торопливо пробежал, придерживая рукой саблю, Ефим Звягин, за ним несколько воинов при доспехах и с пищалями в руках. Судя по суете и спешке видно было, что все к чему-то готовятся, ждут каких-то перемен в городке.

Наконец, на крыльцо вышел и сам Третьяк Федоров тоже при сабле, неся в руке продетый через ремешок подвязки тяжелый шлем с насечкой на передней части. На насечку и смотрел Едигир, пока разговаривал с воеводой, но никак не мог разобрать на перевернутом вниз шишаком шлеме, что там изображено: то ли человек, то ли птица с крыльями.

— Нужен ты мне, — обратился к нему Третьяк, — хотел уж посылать за тобой. Разговор есть. По-нашему-то понимаешь немного, или толмача крикнуть? — Едигир кивнул головой, показывая, что поймет без толмача, — ладно, тогда пойдем в сторону, чтоб никто не помешал.

Они зашли за дом, где оказался большой огород и под старой березой стояла принесенная кем-то скамья, накрытая овчиной. Видать, воевода отдыхал тут в холодке, когда выпадало свободное время. Он тяжело опустился на нее.

— Мне отец Амвросий сказал тайно, что ты с сибирского града к нам пришел, с Кашлыка. Так ли это?

— Так, — согласился Едигир и в груди кольнуло острое воспоминание, казавшееся давно забытым, и ожгло, как уголек, попавший в рукавицу.

— Тогда большее спрошу. Правда ли, что ты там большим человеком был? Князем по-нашему.

— Да, — кивнул Едигир, — ханом был.

— О-о-о! Хан, говоришь! Проверить не проверишь, но и поверить трудно. Может немного загибаешь! — воевода для верности показал рукой и только сейчас заметил отягощающий руку шлем. Он снял его и поставил на скамью. Едигир теперь разглядел, что на лицевой стороне шлема очень искусно высечен на металлической пластине, приклепанной сверху, человек с мечом в руке. Сзади у него виднелись большие крылья, достающие до ног, и курчавые волосы, а также длинные одежды. Лишь доспехи на груди говорили о том, что изображен воин. И меч он держал твердо и уверенно. Видя, что собеседник его не собирается отвечать, воевода хмыкнул и продолжал.

— Ладно, пытать тебя не собираюсь. Но советую не говорить о том пока никому. Добра тем не наживешь, а народ у нас разный тута, как бы от рассказов твоих хуже не стало. Я и отцу Амвросию велел помалкивать. Да он и не особо разговорчивый у нас. Так что, считай, ты да я об этом лишь знаем. Алене не говорил про себя? — Едигир опять мотнул головой, не раскрывая рта. — Ну и ладно. Там ты хан, а у нас воин, как и все. Понял? А разговор у меня главный к тебе вот о чем. Ты, коль из лесов пришел, то лес получше многих знать должен. Сегодня с дальней варницы человек прибежал, беда у них. Налетели басурманы, человек сто, и кого порубили, кого в полон увели. Он один и спасся. Теперь, видать, сюда идут. Слушаешь меня? — обеспокоено спросил он, видя, что Едигир сидит, не выказывая удивления или беспокойства. Тот в очередной раз кивнул. — А вокруг нашего города, что Керкеданом зовется, этих самых варниц господ Строгановых еще восемь стоит в разных местах. На две, ближние, людей мы уже направили с упреждением. К двум дальним все одно не успеть, авось, сами выберутся, а Бог даст, и не найдут их басурманы. Еще четыре остаются, — воевода загнул короткие с рыжими волосами пальцы, — так говорю? Вот к ним-то и надо успеть. Они в болотных местах стоят и раньше чем за день до них не добраться. Дам тебе пяток человек на конях. Боле не могу. Людей и скарб, какой сможете, обратно вывези надобно. В драку не ввязывайся. То тебя касается. — Третьяк Федоров умолк, переводя дух и прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора. Кто-то спорил, доказывая, что ему позарез нужен воевода. — Без меня шагу ступить не могут, — с раздражением выдохнул он, — чего молчишь? — обратился к Едигиру. — Берешься, или другого кого искать?

— Как туда дорогу найти? — вместо ответа спросил тот воеводу и пристально глянул ему в глаза.

В усталом облике Третьяка Федорова глаза занимали далеко не главное место. Первым делом взгляд притягивал большой, почти плоский, лоб воеводский с множеством морщинок, как ручейки на талой земле, проложившие свой след. Они, словно холст, что ткала Алена в своей избе, располагались неровной сетью, образуя затейливый узор, и не верилось, что природа сама без участия рук человеческих создала подобное ажурье. Едигиру вспомнилось, где он видел нечто подобное: так птичья стая натаптывает снежный наст, слетаясь к добыче, исполняя танец радости и насыщения. Жизнь тоже исполнила свой танец на челе сидевшего перед ним человека, каждый год добавляя свою отметину, оставляя памятку о виденном и содеянном. Со лба взгляд перемещался на длинный, чуть расщепленный на конце большой нос. Как изъеденная временем стропилина подпирает скат крыши, так и выступающий из белесых, некогда льняных, бороды и усов носовой хрящ одним концом упирался в верхнюю губу, а другим поддерживал основание черепа. Казалось, убери его и рухнет все это хрупкое сооружение, находящееся в шатком равновесии. И, наконец, глаза цвета недозрелой голубицы, затаившиеся и не столько дающие свет, сколько вбирающие его, замутненные и отягощенные дымчатой пленкой, скрывающей жизненную суть хозяина (подобно болотному мху, хранящему богатства, сокрытые внутри влажных топей), эта тонкая молочная пелена берегла если не саму жизнь, то сокровенное знание ее, питающее тело, душу, разум.