Мы вращаем Землю! Остановившие Зло - Владимир Контровский

Разведчики захватили небольшой городок Бучач, разгромив местный гарнизон, но тут же запросили помощи — немцы контратаковали. Комбриг Липатенков перебросил к Бучачу дивизион Власенко и 67-й танковый полк.

Колонна артдивизиона встретила танкистов на окраине Бучача — смяв немцев, танки шли дальше. Павел смотрел на грозные боевые машины, на лица командиров и башнеров, по пояс высунувшихся из люков, и думал о том, кто из них вернется живым из стелющегося тумана, в который уходили сухопутные броненосцы, — сопротивление немцев нарастало.

Артиллеристы заняли городок, где размещались тыловые части противника — склады, ремонтные мастерские, пекарни. Бой здесь был уже кончен — Дементьев увидел колонну пленных немцев. Их было человек сто, они брели по улице под охраной всего четырех наших автоматчиков. А вокруг колонны мотыльками увивались местные молодые женщины, с жалостью поглядывая на пленных, выискивая среди них знакомых и пытаясь с ними заговорить.

— Смотри-ка, Василий Прокофьевич, — сказал Дементьев Власенко, показывая ему на пленных и на снующих вокруг них женщин, — не иначе как эти паненки дружков своих сердечных жалеют. Отогнать бы их надо от колонны, а то как бы чего не вышло. Они…

Павел не договорил. Над колонной взвился заполошный крик. Один из немцев тугим клубком выкатился из рядов пленных и опрометью бросился бежать. Он бежал огородами к лесу, начинавшемуся прямо за окраиной городка, не обращая внимания на крики конвоиров. Один из солдат вскинул винтовку — осечка. А немец продолжал бежать, перепрыгивая через невысокие заборчики с легкостью зайца, за которым гонятся собаки. И тут Дементьев увидел то, что можно назвать массовым сумасшествием.

Батарейцы толпой кинулись за беглецом, стреляя на ходу из карабинов и автоматов. Немец упал, а они подбежали к нему и начали яростно бить его ногами и прикладами.

— Назад! — закричал Павел, подбегая к ним — Прекратить! Вы что, с ума посходили?

Солдаты словно очнулись от безумия. Они расходились, отводя глаза, а Дементьев подошел к упавшему немцу. Его передернуло — за считанные минуты пленного превратили в кровавое месиво, лишь отдаленно напоминавшее человека. Немец еще дышал, пузырьки воздуха прорывались сквозь кровяную лепешку, оставшуюся от его лица, но Павел видел, что несчастный уже не жилец на этом свете — в измолотом теле немца наверняка не осталось ни одной целой кости. Немного поколебавшись, Дементьев вытащил из кобуры пистолет и дважды выстрелил в большое и грузное тело пленного, прекращая его мучения.

«Какая это страшная штука — ненависть, вырвавшаяся на свободу, — подумал он, пряча оружие, — и как быстро опьяненный ею человек перестает быть человеком…». Павел понимал, что это тоже война, но на душе его было гадко — ведь он не смог предотвратить бессмысленное убийство безоружного пленника.

Вернувшись в свою походную машину, он прилег на топчан, закинул руки за голову и попытался заснуть. Не получилось — перед глазами стоял размазанный по земле пленный, и звучал в ушах его предсмертный хрип. Павел никогда и не думал считать, сколько немцев сгорело в танках, подожженных его снарядами, и скольких из них скосила шрапнель батарей его дивизиона, и не испытал к этим убитым ни малейшей жалости. Не жалел он и тех немцев, которых собирались повесить в селе Софийском — поделом, — но эта дикая расправа не шла у него из головы. «Не иначе как баба его бежать надоумила, — подумал Дементьев, — беги, мол, дролечка, я тебя под подолом спрячу». И тут он услышал музыку — где-то рядом играли на фортепьяно.

Выбравшись из машины, он огляделся. Музыка доносилась из большого красивого дома неподалеку от стоянки штабных машин дивизиона. Подойдя к этому изящному дому, не тронутому войной, и толкнув незапертую дверь, Павел оказался в большой комнате, к которой лучше всего подходило слово «гостиная». Там он увидел нескольких своих солдат, заворожено слушавших игру красивой польки в длинном платье, сидевшей за фортепьяно. Вряд ли кто-нибудь из батарейцев слышал эту музыку раньше, и тем более не знали они, кто ее автор, но чарующие звуки, резко контрастировавшие с тем, что творилось вокруг, брали за душу — прекрасная пианистка играла превосходно, и бойцы стояли и слушали.

Увидев капитана, артиллеристы смутились, помня о том, что случилось на огородах всего полчаса назад, и потихоньку потянулись к выходу. А полька встала, раскланялась и на украинском языке объяснила, что так она приветствует доблестных русских солдат. Откуда-то появились еще две польки постарше и, мило улыбаясь, предложили «пану офицеру» чай. За столом зашел разговор о тяготах войны, и Дементьев, хоть и понимал щебечущую речь полячек с пятого на десятое, догадался, что они знают об инциденте с бежавшим немецким солдатом, и что их очень интересует судьба остальных пленных. И еще он понял, что польки волнуются за них не из общегуманных, а чисто из личных, амурных соображений. Их мужей разбросала война, никто не знал, живы они или нет, а паненки тем временем крутили любовь с завоевателями. «Неужели и у нас было то же самое? — подумал Павел, вспоминая Катю из Харькова и ее слова «не отдавайте нас снова немцам, пожалуйста». — Нет, не верю — не хочу верить!».

В Бучаче дивизион простоял недолго — война требовала свое. Артиллеристы меняли села и городки — наступление продолжалось.

В селе Герасимово, куда должны были подвезти горючее и боеприпасы, в дивизион пожаловал начальник артиллерии 19-й мехбригады майор Зотов, личность одиозная во всех отношениях, а попросту говоря — бездарь и хам. Офицеры за глаза называли его «ефрейтор Зотов», недоумевая, как уживается с ним военный интеллигент Липатенков.

Зотов появился в штабе в тот момент, когда Дементьев, никого не трогая, тихо-мирно сидел в своей машине и чистил трофейный «вальтер», подаренный ему ординарцем Васей Полеводиным. Пистолет был хорош, и рачьи глаза «ефрейтора» тут же это отметили.

— Слышь, капитан, — свысока буркнул начарт, оттопырив нижнюю губу, — подари-ка ты мне эту машинку — нравится она мне.

Павел почувствовал, как кровь бросилась ему в голову — так с ним происходило всегда, когда он сталкивался с беззастенчивым хамством, уверенным в своем праве унижать других и в своей безнаказанности.

— Не могу, товарищ майор, — ответил он, с трудом сдерживая себя. — Мне ее самому подарили, а подарки не передаривают.

Такого «ефрейтор» не ожидал. Зло сверкнув глазами, он пообещал, что припомнит строптивцу «неуважение к начальству» и удалился, громко хлопнув дверцей. Дементьев вскорости забыл об этом неприятном случае, однако у Зотова память оказалась лучше, в чем Павел убедился, когда в дивизион позвонил заместитель начальника штаба бригады капитан Самойлов (майора Коростелина, едва не угробившего минометный батальон Атлякова, комбриг Липатенков по сумме прегрешений убрал).

— Чем ты, Дементьев, досадил «ефрейтору Зотову»?

— А что такое?

— Да зашел он сегодня в штаб и потребовал списки награжденных на ваш дивизион. Тебя Власенко представил к ордену Отечественной войны, а «ефрейтор» нашел в папке твой наградной лист и с перекошенной мордой разорвал его. Вот потому я тебя и спрашиваю, чем ты ему насолил.

Павел вкратце изложил Самойлову историю с «вальтером», а после, в разговоре с Власенко, сказал комдиву:

— Василий Прокофьевич, ну почему так получается? Откуда берутся все эти бездари и хапуги, которых у нас в армии хоть пруд пруди? Зотов как чирей на заднице — и болит, и не сесть, — а сколько еще таких, как он? И сидят на должностях, и воруют, да еще покровителей в верхах имеют!

— Горяч ты, Паша, не в меру, — рассудительно заметил комдив. — Это у тебя по молодости — пройдет. А если не пройдет, трудно тебе придется — борцов за правду нигде не любят. Жизнь так уж устроена, что подлецы наверх пролезают, а честные и добросовестные сидят на своих местах, делают свое дело и не ждут, что их за это наградят.

— А неправильно она устроена, жизнь эта! — возразил Дементьев. — За что воевали в гражданскую — разве не за хорошую жизнь? И разве не за нее мы сейчас воюем?

— Положим, мы с тобой сейчас воюем за то, чтобы землю нашу спасти. А за хорошую жизнь… Жизнь хорошая — она для каждого разная. Кому-то хватит дома да семьи, а кому-то подавай палаты каменные и власть, которую показать можно и покичиться ею. Сложная эта штука — жизнь.

Павел не стал продолжать философский разговор в боевых условиях — он чувствовал, что разговор этот подошел к скользкой грани. Власенко, конечно, мужик хороший, да только ушей вокруг многовато, и далеко не все эти уши доброжелательны.

«Борцом за правду я себя не считаю, — подумал Павел, — только жить надо по совести, чтобы чистым быть перед собой, перед людьми и перед богом». Подумал — и сам удивился: при чем тут бог? И что имел в виду он, молодой советский парень, не ходивший в церковь, под этим коротким словом — «бог»?