Порожденье тьмы ночной - Курт Воннегут

— Так скажи мне, ради чего же тогда стоит жить, — взмолилась Рези. — Пусть не ради любви. Ради чего угодно! — Она обвела рукой убогую подвальную комнатенку, и в жесте ее выплеснулось мое собственное восприятие мира, как барахолки. — Я готова жить ради этого стула, ради этой картины, этой трубы, этой кушетки, этой трещины в стене! Только скажи мне, что ради них стоит жить, и я буду ради них жить! — рыдала Рези.

Обессилившие ее руки легли на мои плечи. Она плакала, закрыв глаза.

— Пусть не любовь, — прошептала Рези. — Пусть что угодно. Только скажи.

— Рези… — мягко позвал я.

— Скажи! — и руки ее, вдруг снова налившись силой, сжали мне пиджак.

— Я уже старик… — беспомощно выдавил я. Это была трусливая ложь. Никакой я не старик.

— Что ж, старик. Скажи мне, ради чего стоит жить, чтобы и я могла ради этого жить, здесь — или за десять тысяч километров отсюда. Скажи мне, ради чего собираешься дальше жить ты, чтобы и мне тоже захотелось жить дальше!

В этот момент в дом ворвались.

Стражи закона лезли во все двери, размахивая оружием, заливаясь свистками и ослепляя всех светом ярких фонарей, хотя и так было достаточно светло.

Их набралось целое полчище, и они зашумели при виде мелодраматично злобной символики, украшавшей подвал. Так шумят при виде рождественской елки дети.

— Это лишь доказывает мою правоту.

— Чем же?

— Тем, что евреи пролезли повсюду, — отвечал Джоунз с улыбкой логика, доказательств которого не опровергнуть никому.

— Вы — против негров и католиков, — продолжал сотрудник, — но самые близкие ваши друзья — негр и католик.

— Что ж здесь странного? — удивился Джоунз.

— Но разве вы не ненавидите их?

— Разумеется, нет. Ибо мы верим в одно и то же.

— Во что?

— В то, что славная в прошлом наша страна попала в не те руки, — заявил Джоунз, на что отец Кили и Черный Фюрер согласно кивнули. — И чтобы вернуть ее на путь истинный, — продолжал Джоунз, — надо снести немало голов.

Никогда мне не доводилось видеть более наглядной демонстрации тоталитарного образа мышления в действии. Образа мышления, который можно уподобить системе шестеренок со спиленными наобум зубьями. Такая разлаженная машина, приводимая в действие заурядным, а то и угасающим либидо, дергается рывками, шумно, гулко и бессмысленно, словно какие-то адовы часы с кукушкой.

Старший фэбээровец ошибочно заключил, что зубы шестеренок в мозгу Джоунза стерлись совсем.

— Вы напрочь выжили из ума, — сказал он.

Но Джоунз вовсе не выжил напрочь из ума. Весь ужас ума классического тоталитарного склада в том и заключается, что механизм его, хотя и деформированный, сохраняет по своей периферии целые кусты шестеренок с зубьями, мастерски выточенными и сохраняемыми в безупречной форме.

Вот и получаются адовы часы с кукушкой: безупречно отсчитывают восемь минут двадцать три секунды, а затем скакнут на четырнадцать минут вперед. Безупречно идут два часа одну секунду, а затем скакнут на целый год.

Зубчики же, которых в шестеренках не хватает, и есть те очевидные простые истины, которые по большей части доступны и понятны даже десятилетним детям.

Своевольно и своенравно спиленные зубцы шестеренок, своевольное и своенравное искажение определенных очевидных единиц информации и сводят под одной крышей в относительной гармонии людей столь разнообразных, сколь Джоунз, отец Кили, вице-бундесфюрер Крапптауэр и Черный Фюрер.

И объясняют, как в моем тесте сочетались и безразличие к рабыням, и любовь к голубой вазе.

И как мог Рудольф Гесс, комендант Освенцима, перемежать гениальную музыку командами трупоносам по лагерному радио…

И неспособность нацистской Германии различать существенную разницу между цивилизацией и гидрофобией.

И лучшего объяснения сути легионов, целых наций безумцев, виденных мною в жизни, мне не найти. В попытке же моей изложить это объяснение языком сугубо техническим сказывается, пожалуй, то, чьим сыном я был. Чей сын я есть. Ведь если вспомнить, хоть и вспоминаю я об этом нечасто, то, в конце концов, я все-таки сын инженера.

Поскольку больше меня похвалить некому, я похвалю себя сам — за то, что никогда не выламывал зубьев произвольно из шестеренок моего мыслительного механизма, какой уж он там ни есть. Видит Бог, у некоторых моих шестерней зубьев не хватает — одни так и не выросли с рождения, другие — стерлись на пробуксовках истории…

Но ни единого зубца своего мыслительного механизма я не спилил сознательно. Ни разу не говорил я себе: «Вот без этого факта я обойдусь».

Говард У. Кэмпбелл-младший воздает себе хвалу! Бьется еще в старикашке жизнь!

А там, где есть жизнь…

Там — жизнь.

Человек десять — все как на подбор молодые, розовощекие и брызжущие добродетелью — окружили нас с Рези и Крафта-Потапова, отобрали у меня пистолет и обыскали всех в поисках иного оружия, пока мы стояли, обмякнув, словно тряпичные куклы.

Сверху по лестнице спускалась еще одна группа фэбээровцев, конвоируя преподобного Лайонела Дж, Д. Джоунза, Черного Фюрера и отца Кили.

Посреди лестницы доктор Джоунз остановился и обернулся к своим гонителям.

— Я делал то, — величественно заявил он, — что должны были бы делать вы. Вот и вся моя вина.

— И что же мы должны были бы делать? — спросил сотрудник, явно руководивший операцией.

— Защищать Республику! — ответствовал доктор Джоунз. — Нас-то чего травить? Мы лишь стремились упрочить нашу страну! Объединяйтесь с нами, и мы вместе возьмемся за тех, кто пытается ослабить ее!

— И кто же это? — спросил сотрудник.

— Я еще должен вам объяснять? Неужели вы сами не знаете — на вашей-то работе? Евреи! Католики! Негры! Азиаты! Унитариане! Иммигранты, не способные усвоить дух демократии, играющие на руку социалистам, коммунистам, анархистам, антихристам и евреям!

— К вашему сведению, — с видом холодного превосходства ответил сотрудник, — я — еврей.

39: РЕЗИ НОТ ОТКЛАНИВАЕТСЯ…

— Я жалею лишь об одном, — возвестил доктор Джоунз начальнику фэбээровцев с лестничных ступенек, — о том, что у меня нет еще одной жизни, чтобы отдать за свою страну и ее!

— Ничего, ничего, мы уж постараемся, чтобы вам нашлось еще о чем пожалеть, — заверил его фэбээровец.

Железные гвардейцы белых сынов американской конституции сгрудились в каминной. Некоторых охватила истерика. Паранойя, годами прививаемая им родителями, внезапно обрела зримые черты — вот они, гонения!

Один юнец, вцепившись в древко американского флага, размахивал им вовсю, колотя орлом на наконечнике древка о трубы отопления.

— Это — флаг вашей страны! — вопил он.

— Сами знаем, — отвечал старший фэбээровец. — Отнимите! — скомандовал он своим.

— Этот день войдет в историю! — заявил Джоунз.

— Все они входят в историю, — ответил старший и добавил: —Ладно. Где здесь человек, именующий себя «Джордж Крафт»?

Крафт поднял руку чуть ли не в бодром жесте.

— Тоже скажете, что это — флаг вашей страны? — скривил губы старший.

— Надо бы взглянуть поближе, — ответил Крафт.

— Ну и каково сознавать, что приходит конец столь долгой и славной карьеры? — продолжал старший.

— Любой карьере рано или поздно приходит конец, — пожал плечами Крафт, — я-то это давно понял.

— О вашей жизни, чего доброго, еще фильм снимут, — заметил старший.

— Возможно, — улыбнулся Крафт, — но задешево я авторского права не уступлю.

— Хотя на вашу роль лишь один-единственный актер и сгодится, — сказал старший, — но его вряд ли уломаешь.

— Это кто же? — поинтересовался Крафт.

— Чарли Чаплин. Кому же еще играть шпиона, непросыхавшего с 1941-го по 1948 год? Кому же еще по плечу сыграть русского резидента, создавшего агентурную сеть, почти целиком состоявшую из агентов американской контрразведки?

Светская учтивость разом слетела с Крафта, мигом превратившегося в бледного сморщенного старичка.

— Врете! — выдохнул он.

— Спросите свое начальство, если мне не верите, — пожал плечами фэбээровец.

— Они знают?

— Догадались, наконец. Дома вас ждала пуля в затылок.

— Почему же вы спасли меня? — спросил Крафт.

— Можете считать — из сентиментальности.

Крафт призадумался. Тут-то самым замечательным образом и пришла ему на выручку шизофрения.

— Все это меня никоим образом не касается, — заметил Крафт, и светская учтивость вновь полностью овладела им.

— Почему? — удивился старший.

— Потому, что я — художник, — пытался объяснить Крафт. — И это в моей жизни — главное.

— Не забудьте прихватить палитру в тюрьму, — посоветовал старший и переключился на Рези. — А вы, разумеется, Рези Нот.