Порожденье тьмы ночной - Курт Воннегут

Увы.

Этим и не пахло.

Должен сознаться в своей жуткой ущербности. Все, что я вижу, слышу, осязаю, обоняю и пробую на вкус, я воспринимаю, как абсолютную реальность. Вот такая я доверчивая игрушка собственных чувств: ничто не кажется мне нереальным. И ничем мою непоколебимость не проймешь: ни тем, что меня били по голове, ни тем, что я напивался пьян, ни даже тем, что однажды мне случилось при весьма необычных обстоятельствах, к сему повествованию отношения не имевших, оказаться под воздействием кокаина.

Сейчас, в подвале Джоунза, Крафт показал мне портрет Брауна на обложке «Лайфа» и спросил, знал ли я его.

— Фон Брауна? — переспросил я. — Томаса Джефферсона космического века? Конечно. Барон как-то танцевал с моей женой в Гамбурге на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.

— И хорошо танцевал? — поинтересовался Крафт!

— Как Мики Маус. Так танцевали все нацистские шишки, если уж приходилось.

— Интересно, узнал бы он тебя сейчас?

— Обязательно. Я наткнулся на него на Пятьдесят Второй улице примерно месяц назад, и он окликнул меня по имени. Просто ошеломлен был, увидев меня в столь жалком состоянии. Сказал, что у него полно контактов в сфере связей с общественностью, и предложил похлопотать насчет работы в этой области.

— У тебя бы это хорошо пошло, — согласился Крафт.

— Естественно — у меня же нет никаких убеждений, способных мешать клиенту лепить в глазах публики угодный ему образ.

Картежники сложили карты, оставив отца Кили, этого жалкого старого девственника, с его дамой пик на руках.

— Что ж, — вздохнул Кили с таким видом, будто за спиной у него лежало богатое победами прошлое, а впереди еще ждало блестящее будущее, — не все же побеждать.

И пополз с Черным Фюрером наверх, останавливаясь через каждые две-три ступеньки сосчитать до двадцати.

А мы с Рези и Крафтом-Потаповым остались одни.

Рези подошла ко мне, обняла, прильнула щекой к моей груди.

— Только представь, милый…

— Гм-м, — пробурчал я.

— Завтра мы уже будем в Мексике.

— Гм, — хмыкнул я.

— Ты чем-то обеспокоен?

— Я? Обеспокоен?

— Что-то тебя гложет.

— Как, по-твоему, гложет меня что-либо? — спросил я Крафта, снова углубившегося в иллюстрацию, изображающую болото.

— Да нет, не сказал бы.

— Все со мной, как обычно, — сказал я.

— Кто б подумал, что такое способно летать? — ткнул Крафт пальцем в изображение проносящегося над болотом птеродактиля.

— Кто б подумал, что такой занюханный старый пердун, как я, покорит сердце такой красавицы, да обретет такого одаренного и верного друга в придачу, — ответил я.

— Мне очень легко любить тебя, — вздохнула Рези. — Ведь я всегда тебя любила.

— Мне вот пришло в голову… — начал я.

— Поделись с нами, — попросила Рези.

— Может, Мексика — это не совсем то, что нам надо, — продолжал я.

— Всегда можно перебраться куда-нибудь еще, — вставил Крафт.

— Может… может, прямо в аэропорту Мехико-Сити… может, там пересесть на другой самолет… — продолжал я.

— И куда полететь? — Крафт закрыл журнал.

— Ну, не знаю, право. Куда-нибудь, только, чтоб очень быстро. Сама мысль о движении возбуждает меня — слишком я на месте засиделся.

— А, — буркнул Крафт.

— Да хоть в Москву.

— Что? — не поверил своим ушам Крафт.

— В Москву, — говорил я. — Я бы очень не прочь взглянуть на Москву.

— Оригинальная мысль, — сказал Крафт.

— Тебе не нравится?

— Ну, подумать надо.

Рези подалась от меня в сторону, но я крепко держал ее.

— И ты подумай, — сказал я ей.

— Если ты так хочешь, — еле выговорила она.

— Ей-богу, эта мысль мне все больше и больше начинает нравиться, — и я встряхнул Рези, чтобы расшевелить ее. — Мне бы в Мехико-Сити хватило и пары минут до пересадки на другой самолет.

— Ты шутишь? — Крафт поднялся на ноги, тщательно разминая пальцы рук.

— А как, по-твоему? Такой старый друг сам должен понимать, когда я шучу, а когда — нет.

— Шутишь, конечно. Что ты там в Москве потерял?

— Старого дружка, — ответил я.

— Вот не знал, что у тебя есть друзья в Москве.

— Может, он и не в Москве, но где-то в России, это уж точно. Надо бы навести справки.

— Как его зовут? — спросил Крафт.

— Степан Бодосков. Он писатель.

— Вот как. — Крафт снова сел и раскрыл журнал.

— Слышал о таком? — спросил я.

— Нет.

— А о полковнике Ионе Потапове не слышал?

Вырвавшись от меня, Рези забилась в самый дальний угол.

— А ты знаешь Потапова? — посмотрел я на нее.

— Нет.

— И ты не знаешь? — переспросил я Крафта.

— Нет. Объясни, кто это.

— Агент коммунистов. Пытается выманить меня в Мексику, чтобы меня там похитили и увезли для суда в Москву.

— Нет! — вырвалось у Рези.

— Заткнись, — бросил ей Крафт. Отшвырнув журнал, он вскочил и потянулся за пистолетом, лежавшим у него в кармане, но я уже взял его на мушку своего «люгера».

И заставил бросить оружие на пол.

— Вы только посмотрите… — изумленно сказал он, будто был здесь вовсе не при чем, — просто индейцы и ковбои какие-то.

— Говард… — начала Рези.

— Ни слова больше, — предостерег ее Крафт.

— Милый! — в голосе Рези звучали слезы. — Ведь я действительно верила в нашу мечту о Мексике. Мы же все собирались бежать! — она всплеснула руками. — Завтра, — прошептала она.

— Завтра, — прошептала она снова.

И затем ринулась на Крафта, будто пытаясь запустить в него когти. Но в руках у нее не было силы. Они лишь бессильно вцепились в плечи Крафта.

— Мы же все собирались заново родиться, — убито сказала Рези. — И вы тоже. Вы тоже! Разве вы не мечтали об этом? Как же можно было так тепло говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?

Крафт не отвечал.

— Да, я — агент коммунистов, — обернулась ко мне Рези. — И он тоже. Он действительно полковник Иона Потапов. И у нас действительно было задание заманить тебя в Москву. Но я вовсе не собиралась выполнять задание, потому что я люблю тебя, потому что не знала в жизни иной любви, кроме той, что мне подарил ты, и не буду знать.

— Ведь я сказала вам, что задания выполнять не буду, сказала, да? — обратилась она к Крафту.

— Да, — подтвердил Крафт.

— И он согласился со мной, — продолжала Рези. — И придумал эту мечту о Мексике, где мы все сумеем вырваться из капкана и счастливо прожить до конца наших дней.

— Как ты узнал обо всем? — спросил Крафт.

— Американская контрразведка следила за каждым вашим шагом, — ответил я. — Дом окружен. Вы спеклись.

38: О, СЛАДОСТЬ ТАЙНЫ БЫТИЯ…

Об операции…

О Рези Нот…

О том, как она умерла…

О том, как она умерла у меня на руках в подвале дома преподобного Лайонела Дж. Д. Джоунза, доктора богословия и медицины.

Все произошло совершенно неожиданно.

Рези казалась такой предрасположенной к жизни, такой для жизни созданной, что мне и в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.

Я оказался в достаточной степени искушенным человеком, либо человеком, в достаточной степени лишенным воображения — это уж решайте сами, — чтобы решить: столь молодую, красивую и умную женщину все происходящее лишь позабавит, куда бы судьба и политика не забросила ее потом. К тому же худшее, что ей грозило, была депортация, и я объяснил ей это.

— И больше ничего? — уточнила она.

— Больше ничего. Вряд ли даже за обратный билет придется платить.

— И тебе не жаль расставаться со мной?

— Жаль, конечно, — ответил я, — но что ж поделаешь. Сюда вот-вот ворвутся арестовать тебя. Не драться же мне с ними.

— Ты не будешь за меня драться?

— Разумеется нет. Разве я с ними справлюсь?

— Это имеет значение? — посмотрела на меня Рези.

— В смысле — я должен умереть за любовь, подобно рыцарю в пьесе Говарда Кэмпбелла-младшего?

— Вот именно. Давай умрем вместе, прямо сейчас!

— Рези, милочка, — расхохотался я. — Да у тебя вся жизнь впереди.

— Вся моя жизнь была — несколько волшебных часов с тобой, — вздохнула Рези.

— Я мог бы сочинить такую реплику для пьесы, когда был молодым.

— Это и есть реплика из пьесы, которую ты написал молодым.

— Глупый я был юнец.

— Я обожаю этого глупого юнца.

— Когда ты влюбилась в него? В детстве?

— В детстве. А потом — уже став взрослой. Когда мне давали твои рукописи и велели изучить их — вот тогда.

— Извини, не могу тебя поздравить с хорошим литературным вкусом.

— Ты не веришь больше, что жить стоит лишь ради любви?

— Нет, не верю, — ответил я.

— Так скажи мне, ради чего же тогда стоит жить, — взмолилась Рези. — Пусть не ради любви. Ради чего угодно! — Она обвела рукой убогую подвальную комнатенку, и в жесте ее выплеснулось мое собственное восприятие мира, как барахолки. — Я готова жить ради этого стула, ради этой картины, этой трубы, этой кушетки, этой трещины в стене! Только скажи мне, что ради них стоит жить, и я буду ради них жить! — рыдала Рези.