Большие Поляны - Иван Слободчиков

— Не знаю, — поджала губы Маринка.

Она удивительно походила на Аню. Такие же продолговатые глаза под густыми черными бровями, такой же нос, и губы, и подбородок — все было Анино. И когда разговаривала — обычно серьезно, рассудительно — тоже походила на Аню.

— Ночевали где? — спросил Уфимцев у Маринки.

— На станции, — ответила она. — Где же еще?

— Ох и холодно там! — сказал Игорек и даже поежился. — Мы чай пили... Я три стакана выпил!

«Что такое? Почему Аня не позвонила? На вокзале же есть телефон?» Он не мог понять ее поступка, необходимости ночевать на вокзале, когда в городке много знакомых.

— Вы куда сейчас?

— К бабушке, — ответила Маринка.

— Мы у нее ночевать будем, — сообщил Игорек. — Гостинцев несем.

Он довел их до крыльца, где стоял Петров, вышедший из конторы.

И пока подписывал документы, у него не выходило из головы, что приехала Аня. Хотелось поскорей попасть домой, увидеть ее. Наверно, загорела, пополнела на материнских харчах. Смущало одно, что не телеграфировала, не позвонила. «Может, давала телеграмму, да мне ее не передали...»

Домой он не шел, а бежал.

Небо было облачное, с редкими просветами, и в них где-то далеко-далеко светили бледненькие звезды. От черного пруда тянули сумерки, вливались по проулкам в улицу. На улице было темно и грязно, дома угадывались лишь по слабым пятнам окон.

Но окна в их комнате были безжизненно темны, лишь на кухне светился слабый огонек.

Уфимцев взбежал на крыльцо, нащупал ногой половичок, наскоро пошаркал по нему сапогами и вошел в дом. Не обращая внимания на тетю Машу, что-то делавшую на кухне, он поспешно открыл дверь в свою комнату. В ней было темно и тихо, и от этой темной тишины у него по-шальному заколотилось сердце: где она?

Он нащупал на стене выключатель, повернул его. В комнате стало светло, и он увидел Аню: она стояла у окна спиной к нему. Бросилась в глаза серая пуховая шаль на ее плечах.

— Здравствуй, — сказал он, весь светясь радостью, и пошел к ней, как был, в плаще. — Что же ты не позвонила, не телеграфировала?

Она быстро обернулась, прижалась спиной к косяку и посмотрела на него такими отчужденными глазами, что он остановился на полдороге.

— Что с тобой?

— Со мной ничего. Вот что с тобой происходит — не знаю.

Она скривила губы, словно готовилась расплакаться, но поборола себя, отвернула голову в сторону.

— Если обижаешься, что не встретил, так не было же ни телеграммы, ни письма. Как я мог знать?

— Разве дело в этом: встретил, не встретил, — проговорила она полушепотом, словно про себя, уставилась мимо него, куда-то в угол, по щекам ее поползли две слезы. — Разве теперь в этом дело, Георгий?

— А в чем дело? Можешь ты толком объяснить?

Она поколебалась чуточку, потом шагнула к комоду, взяла сумочку, достала из нее письмо, бросила на стол:

— На, читай.

И, отвернувшись от него, облокотилась на комод, закуталась в шаль, сжала голову ладонями.

Он схватил конверт, торопливо вытащил из него листок бумаги, исписанный чьим-то знакомым почерком.

«Уважаемая Анна Аркадьевна! Вам пишет известный Вам...»

У него не хватило терпенья, он перевернул листок, там стояло: М. Васьков.

Защемило сердце от предчувствия чего-то неотвратимого. Он стал читать, перескакивая со строки на строку, пропуская слова:

«...она мне призналась, что бегала к нему... Живу один... уехала в Большие Поляны... быть ближе к любовнику».

Кровь ударила Уфимцеву в голову, застучала в висках. На какое-то время он вдруг ослеп, перестал видеть буквы канцелярского почерка Васькова.

«...мы с Вами оба обманутые... Я этого без последствий не оставлю...»

Это было ужасно! Уфимцев опустился на стул. Вот к чему привел его необдуманный поступок. Не зря он тревожился, когда узнал, что Груня вновь появилась в Полянах. Но что же делать? Как успокоить Аню?

Аня оторвалась от комода, взглянула на неподвижно сидевшего мужа.

— Ну что скажешь? — спросила она. От слез губы ее распухли, нос покраснел. — Может, будешь отпираться, выкручиваться?

Уфимцев медленно поднялся.

— Мне нет нужды ни отпираться, ни выкручиваться... Да, она была у меня. — Он не мог не сказать этого Ане. — Посидели... поговорили...

— И ничего между вами не было?

— Ничего не было... конечно.

— Так-таки и ничего? По совести говоришь? А ну, посмотри на меня.

Уфимцеву и тяжело и стыдно было сознаться в своем проступке, помедлив, он поднял глаза на жену и тут же опустил, не выдержал ее пристального взгляда — столько в нем было горя и вместе с тем надежды, что он ни в чем не виноват, и она не права в своем гневе на мужа.

— Послушай, — начал он, — я виноват, конечно. Но зачем делать из этого трагедию? Ведь еще ребенок будет!

— Все равно, жить с тобой не стану... Уходи! Сейчас же уходи! Тебе здесь нечего делать. Если не уйдешь, я уйду... Пойду к свекрови. К счастью, дети уже там.

Она подошла к окну, опять зябко закуталась в шаль, стянув ее у горла, уставилась в темноту.

Уфимцев постоял, ничего не соображая. Потом достал чемодан, выдвинул ящик комода, взял смену белья и тут же бросил ее обратно. Мысли его были о другом, о том, что совершается что-то непостижимое и он не может его предотвратить.

Он захлопнул чемодан, встал, посмотрел в спину Ане, хотел еще что-то сказать, но понял, что все, что он ни скажет, будет бесполезно, повернулся и пошел, с трудом протиснувшись в дверь.

Темная беззвездная ночь встретила его, стало так жутко, так одиноко, что хотелось выть. Он спускался с крыльца, под его тяжестью постанывали ступени, и ему казалось, что стонало и плакало все вокруг: и черное небо, и промозглый воздух, и сама напоенная дождями земля.

«К кому теперь?» К матери нельзя после скандала, устроенного Максимом. Пожалуй, единственное место, где он может обдумать случившееся, это его прокуренный кабинет в правлении колхоза.

Ночь скрывала дома, сараи, плетни, лишь редкие огни в окнах указывали ему дорогу. Он шел серединой улицы, все еще не веря тому, что произошло. Казалось, видит это во сне, и стоит ему проснуться, как все встанет на свои места, не будет ни ссоры с Аней, ни этой мрачной ночи. Но пустой чемодан, висевший на руке, тершийся о плащ, возвращал его к действительности.

Он осмотрелся, где находится. Слева светились два окна избы Афони Лыткина, справа угадывался дом правления колхоза. Уфимцев потоптался в нерешительности и пошел к избе Афони.

Дашка готовилась спать, стояла перед зеркалом, расчесывая волосы, когда он вошел, стукнувшись головой о притолоку.

— Батюшки! Егор! — удивилась она и заметалась по избе в поисках стула, придерживая рукой свои космы. — Садись.

— Не надо, — сказал Уфимцев и пощупал на голове шишку. — Ты вот что, Дарья... Пусти меня в квартиранты на недельку.

— Что так? — усмехнулась Дашка, глядясь в зеркало. — Аль с женой поссорился?

— После. После расскажу... Ну так как?

— Да мне что? Живи хоть год. Афоня у меня не ревнивый... Да его и обмануть можно, — хохотнула она. — Поставь чемодан, чего держишь?

Уфимцев опустил чемодан на пол. Дашка свернула волосы жгутом, обернула вокруг головы, пришпилила их. Потом взяла чемодан Уфимцева, толкнула под кровать.

— Вот тут и спать будешь. Постель чистая.

В маленькой избе, кроме печи, стола да кровати с двумя подушками, ничего не было. Уфимцев чувствовал себя смущенно, не очень уверенно. Но выбирать было не из чего и некогда.

— Мне не обязательно на койке, — сказал он, приглядываясь, где еще можно найти место, чтобы провести ночь. — Зачем тебя стеснять?

— Не стеснишь... Я в чулане сплю. Летом койка все равно пустует.

— Тогда спасибо, — обрадовался Уфимцев. — Сейчас я ненадолго в правление схожу... Ты спи, не жди меня.

— Чего ты на ночь глядя пойдешь? Там никого нет.

Но он не послушал ее, ушел. Он не мог сейчас спать. Ему необходимо было побыть одному.

Глава шестая

1

Сентябрь не принес больших перемен в погоде. Хотя затяжное ненастье кончилось, над Санарой по-прежнему каждый день клубились тучи, выпадали короткие, сильные дожди. По утрам травы, хлеба, кроны деревьев были напоены водой, гнулись под ее тяжестью. Стояли туманы. Но всходило не по-осеннему жаркое солнце, и все просыхало, туман поднимался в небо. К вечеру снова образовывались тучи, снова проливались дождем над полями.

Уфимцеву трудно жилось в эти дни. Его уход от семьи не остался тайной: все в колхозе через день-два знали об этом. Та же Дашка понесла новость по селу. К тому же тетя Маша на второй день к вечеру притащила, не таясь, к Лыткиным его костюм, пальто и другие вещи.

Опять по селу пошли разговоры, догадки, имя Уфимцева вновь связывалось с именем Груни Васьковой. Говорили даже, что Егор и Груня скоро сойдутся, как только уломают старика Позднина, который будто не дает согласия им жить у него.

Люди по-разному относились к событию, но большинство осуждало Уфимцева. Особенно непримиримо вели себя женщины. Это было видно по их лицам, по тому, как они молча встречали и молча провожали председателя колхоза. Иногда какая-нибудь из бабенок ненароком заводила при нем разговор о подлецах-мужиках, которые бросают своих детей, как щенят, на произвол судьбы. И моментально прекращалась работа, начинался галдеж, пока не вмешивался бригадир или заведующий током, не наводил порядка.