Большие Поляны - Иван Слободчиков

Уфимцев замолчал, раздумывал о чем-то. Наконец сказал:

— Спасибо за предупреждение. Но, как говорит старая пословица, не так страшен черт, как его малюют... Поживем — увидим.

Они поговорили еще и расстались.

Уфимцев не удивился услышанной новости, — трудно было ожидать, что Векшин смирится после поражения на собрании. Его не испугало письмо Векшина в Москву, вызвало озабоченность другое: потери могут нарушить все расчеты, все его предположения, не говоря о том, что это будет использовано Векшиным: ему ничего не стоит уже сейчас посеять панику, говоря, что был прав, когда противился планам председателя.

Поразмыслив, он решил выдать аванс по килограмму пшеницы на трудодень. Это должно поднять настроение колхозников.

5

— А-а, пришел... А я уж думала — забыл про мать. Ездит подле окошек и не остановится, не заглянет, жива ли.

Евдокия Ивановна сидела на широкой лавке, привалившись к простенку. На ее коленях лежала куча разноцветного тряпья, из которой она выбирала лоскутки поярче, разглаживала их ладошкой, разглядывала на свет и складывала в корзинку.

— Здравствуй! Не обижайся, мама. Сама знаешь, страда.

— Знаю, сынок, знаю... Здравствуй! Проходи вперед.

Уфимцев снял кепку, повесил на гвоздь, прошел к столу, сел на табуретку.

— Чего ты с тряпками?

— Невесте одеяло хочу сгоношить. Умру, все вспомнит бабушку, как спать ложиться станет.

— А что, Лидка уже невестой объявилась?

— Вчера Юрка Сараскин приходил... Договорились на покров свадьбу сыграть.

— Вон как!

Он не знал этого, давно не был здесь, с самой весны. Может, и сегодня не зашел бы, но то нервное состояние, в котором находился с начала дождей, вконец измотало его. Захотелось поговорить с кем-то из родных, из близких, излить, что накипело на душе. Ани дома не было, и он пошел к матери.

Он любил мать, с детства привык верить ей, и каждое слово ее было ему дорого. Сейчас он смотрел на нее и с горечью отмечал, как она изменилась за последние годы, стала рыхлой, лицо ее прихватила нездоровая одутловатость.

— Рассказывай, что Аня пишет? Не собирается домой?

— По правде сказать, не знаю, вторую неделю писем от нее нет. Видимо, почта застряла, по всей области дожди идут.

— Телеграмму бы дал. Ты что, маленький, не знаешь, что делать надо? А вдруг заболела? Долго ли в ее положении...

Было стыдно признаться матери, что из-за ненастья он совсем упустил из виду, как давно нет писем от Ани.

— А где Максим? Где Физа? — спросил он.

— Максим с Физой поехали к амбарам, их очередь подошла. Говорили сегодня, двенадцать центнеров им авансу начислили.

— Ну и как, Максим доволен?

— Не пойму я нонче его. То никому в семье покою от него нету, на работу гонит, то сам дома безвыходно сидит. Или ругаться примется на чем свет стоит. И те ему не хороши, и эти не ладны, все делают не так, не по его... Тебя как только не выставит. Поссорились, гляжу?

— Да нет, — улыбнулся Уфимцев и не стал тревожить мать рассказом о стычках с Максимом.

Стукнули ворота, и Уфимцев увидел, как Максим, прихрамывая, ввел во двор лошадь, впряженную в телегу, нагруженную белыми, плотно набитыми мешками. Он провел ее возле крыльца, сделал полукруг, по двору и остановился напротив, у дверей амбара.

Вслед за первой подводой во двор вошла вторая, на мешках которой сидели двое соседских мальчишек: старший, с заправским видом кучера, держал вожжи, не спуская озабоченно-восторженных глаз с лошади, а младший, вцепившись в мешки, выглядывал из-под большой отцовской кепки, закрывавшей ему глаза. На третьей подводе сидела Физа.

Максим, привалившись спиной к телеге, ловко взвалил на себя мешок с зерном, поднялся на приступочек, распахнул дверь амбара и, держась за косяк, вошел вовнутрь, потом Максим вернулся за вторым мешком, Физа, оставив свой воз, пошла к амбару, влезла на телегу, стала придвигать мешки к краю, ставить на попа, чтобы удобнее было брать их на спину. И тут Уфимцев не выдержал: вспомнилось то время, когда они с Максимом на пару нагружали подводы зерном на току, и у него «зачесались» руки, захотелось вновь повозиться с мешками.

— Пойду помогу, — сказал он матери, срываясь с места, хватая кепку. — Один он не скоро управится.

Сбежав с крыльца, он обогнул подводу с мальчишками, пройдя под самой мордой лошади.

— Здравствуй, Физа! — крикнул он.

— Ой, Егор! — обрадованно обернулась она. — Помогать пришел? Иди, подставляй спину.

Егор любил ее, как сестру. Маленькая, смешливая, перед самой войной вышедшая замуж за Максима, она была лучшим его другом во все дни войны, вместе с ним плакала, когда было больно и тяжело, вместе хохотала до слез, когда было весело. Бывало, придут с поля домой обессиленные, голодные, сядут на крыльцо, наплачутся досыта, глядя на избитые, в цыпках ноги, негнущиеся от работы руки, и тут же уснут, прижавшись друг к другу, накрывшись старой дерюжкой. Мать, Евдокию Ивановну, они видели не часто, и все хозяйство держалось на худеньких плечах Физы. Прошло двадцать лет, как вернулся с войны покалеченный Максим, Физа родила ему дочь и двух сыновей, дочь уже стала невестой, а она по-прежнему была такой же худенькой и смешливой.

— Подставляй, говорю, спину! — крикнула она, смеясь, держа мешок наготове.

Уфимцев натянул кепку поглубже, повернулся к Физе спиной и, вскинув руки за голову, ухватил мешок за углы, выпрямился и пошел. Трехпудовый мешок показался ему легким, игрушечным. Он ступил на приступок, поднял голову и встретился взглядом с Максимом: тот стоял в проеме дверей, тяжело дыша, уставившись на Егора.

— Клади обратно, — сказал он хрипло, махнув рукой в сторону телеги.

— Зачем? — не понял Егор.

— Клади, сказал, обратно! — закричал Максим.

Он подскочил к Егору, толкнул его в плечо, мешок с мягким шлепком упал на сырую землю.

— Что ты делаешь? Ошалел, что ли? — крикнула испуганно Физа.

— Уходи! — рычал Максим, наступая на брата. — Уходи с моего двора! У себя командуй!

— Подожди. — Обескураженный Егор вытянул руку, уперся Максиму в грудь, не подпуская его к себе. — Чего ты горячишься? Я подсобить хотел.

— Смеяться надо мной пришел! Как нищему, дали крохи... Сам стаскаю, без подсобников. Разбазарил хлеб, пустил колхоз по миру... Сейчас же уходи!

— Что делается! Господи! — металась на возу перепуганная Физа. — Мамаша!

Егор даже не обиделся, он как-то окостенел весь, пораженный ненавистью Максима, отошел от воза.

— Эй, вы, петухи! — крикнула Евдокия Ивановна, вышедшая на крыльцо. — Чего не поделили? Людей постыдитеся!

Егор виновато улыбнулся, похлопал по плечам ладонями, выбивая пыль, приставшую от мешка, и пошел к воротам.

— Извини, мама, — оказал он, пытаясь превратить все в шутку. — Мои побуждения оказались не к месту. Верх взяли политические разногласия...

Евдокия Ивановна не ответила ему, может, не поняла. Она смотрела, как Максим, пятясь и надрываясь, тащил волоком к амбару мешок, брошенный Егором, и горестно качала головой.

6

Аня приехала на другой день.

Уфимцев только в конце дня вернулся в село. Сдав Архипу лошадь, пошел в правление, где его должен был ждать Петров, начальник автоотряда. Они договорились встретиться после полудня — следовало оформить документы на работу автомашин, но Уфимцев задержался в поле. Погода стояла неустойчивая — то дождь, то солнце, хотелось побывать у всех комбайнов, проверить, как люди и машины приспосабливаются к погоде.

Уже вечерело, когда он подошел к правлению колхоза. Очищая у крыльца сапоги, случайно взглянув вдоль улицы, он увидел, как невдалеке, всего за два-три дома, шли его дети, Маринка и Игорек. Прижимаясь к заплоту, выбирая тропку посуше, они шли друг за другом, глядя себе под ноги.

Уфимцев выронил из рук прутик и кинулся к ним прямо по грязи, не разбирая дороги. Игорек оторопел, увидел бегущего дядю, но узнав отца, крикнул: «Папа! Папа наш!» — и побежал навстречу.

Уфимцев подхватил его на руки, стал целовать в щеки, в губы, приговаривая: «Игорек! Дорогой ты мой! Как я о тебе соскучился!», не обращая внимания, что грязные сапожки сына пачкают ему плащ. Потом, не выпуская из рук Игорька, наклонился к Маринке, жадно поцеловал ее, прижал к себе.

— Когда вы приехали? — спросил он, задыхаясь от радости, еще не придя в себя. — На чем?

— На машинах, — сказал восторженно Игорек. — Я в кабине сидел, дядя шофер мне порулить давал. Не веришь?

— Верю, верю.

Он прижал его к плечу, покачал, как маленького, опять отдаваясь чувству радости, что видит Игорька, Маринку, о которых скучал в часы бессонниц и которых ему так недоставало в эти длинные полтора месяца.

— Мы бы еще вчера приехали, да машин не было, — сказала Маринка. — Мама ходила, искала...

— А почему не позвонили? — спросил Уфимцев и опустил Игорька на землю.

— Не знаю, — поджала губы Маринка.

Она удивительно походила на Аню. Такие же продолговатые глаза под густыми черными бровями, такой же нос, и губы, и подбородок — все было Анино. И когда разговаривала — обычно серьезно, рассудительно — тоже походила на Аню.