Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

Черные волосы матери, поседевшие только на висках и макушке, рассыпались по спине и полностью сливались с темными густыми тенями, свисавшими с потолочных балок. Я пыталась представить, какую песню могли бы исполнить ее кости. Слова наверняка были бы сильными и безжалостными, как волны, бьющиеся о прибрежные скалы, а музыка — тяжелой и холодной, как океан на восточном побережье. Мне пришло в голову, что если бы я научилась играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, то услышала бы ее потаенные мысли, словно рыбак, который умеет распознавать по звукам приближающихся волн, ожидать ли ему шторм или штиль на море. Выскользнув из постели, я на цыпочках подошла к тому месту, где она сидела, и спросила:

— Мама, что ты пишешь?

До этой минуты сидевшая спокойно, она напряглась при звуке моего голоса и тотчас захлопнула книгу. Убирая ее в буфет, она сказала:

— Это всего-навсего хозяйственная книга. Ложись спать, Сара. Еще очень рано.

Мать отвернулась, и я поняла, что она солгала насчет книги. Там было что-то еще, кроме цифр, означающих количество бочек кукурузы и корзин картофеля, которые хранились в подвале. Книга была исписана почти целиком, значит, сопровождала ее долгие годы. Мы сидели в тишине в ожидании рассвета, когда настанет пора печь хлеб. Ее лицо раскраснелось от жара очага, капельки пота на лбу сверкали, словно драгоценная диадема, глубоко посаженные глаза, не мигая, смотрели на стену позади очага. Она казалось такой замкнутой, такой отстраненной и, судя по всему, не испытывала ни нужды, ни желания общаться с родными. Внешне ее жизнь была такой же обыденной и привязанной к дому, как у всех деревенских жителей Андовера, и все же мне отчаянно захотелось узнать, какие мысли скрываются за ее высоким лбом и не дают ей покоя, чтобы она заполнила ими целую книгу.

— Ты научишь меня красиво писать? — спросила я шепотом.

Она посмотрела на меня с удивлением, но сказала:

— Если хочешь. Мы можем начать сегодня, до ужина.

Осмелев, я спросила:

— Почему мы не видимся… — и осеклась в ожидании слова или жеста, которыми она не дозволила бы говорить о семье дяди.

Но вместо этого мать расправила юбку у меня на коленях, и все тени, скрывавшиеся в складках, исчезли.

— Ты хотела спросить, почему мы так редко видимся с Маргарет? — сказала она. Я кивнула, она обхватила себя за локти и отвела взгляд. — Твой дядя обесчестил себя тем, что неумеренно пьет и позабыл о жене и детях. Старейшины Биллерики не раз предупреждали его о необходимости исполнять семейный долг. Мы предлагали ему свою помощь, но получали отказ. А если твоя помощь отвергается, растет обида.

— Почему он нас отвергает? — спросила я.

— Твой дядя давно на ножах с отцом. — Она замолчала и не стала объяснять почему. — А теперь у Роджера Тутейкера появилась еще одна причина нас ненавидеть. Мы получили этот дом, потому что твоя бабушка поняла, чего стоит твой отец и чего стоит тот, кто зовет себя целителем и Божьим человеком, но кто бесцельно тратит жизнь в обнимку с кружкой и потаскухой.

Теперь я узнала еще одно слово, которым можно было назвать Мерси.

— И обо всем этом ты пишешь в той толстой красной книге? — спросила я, поддразнивая ее.

Мать сжала мой локоть и строго сказала:

— Ты никому не должна рассказывать о красной книге. Обещай, что никому о ней не скажешь, даже братьям. Обещай мне.

До этого мне доводилось хранить лишь девичьи тайны, которыми делилась со мной Маргарет. Но сейчас речь шла о другом. Мать требовала, чтобы я никому не говорила о большой книге в кожаном переплете, про которую я сама ничего не знала. Она сидела спиной к очагу, и, хотя глаза оставались в тени, я прочла в них вопрос. Она впервые просила меня о чем-то, что не касалось работы по дому. Я кивнула и прошептала: Обещаю.

Мать приложила указательный палец к груди, постучала несколько раз и направила на меня, как бы создавая невидимую нить, связывающую нас, от сердца к сердцу.

— Когда-нибудь я расскажу тебе о том, что написано в книге, но не теперь, — сказала она. — Давай-ка займемся хлебом. Отец просыпается.

Она повернулась спиной, но я чувствовала, что страх теплится в ней, как пламя внутри накрытого фонаря. Лишь в конце зимы я вновь увидела красную книгу, но свое слово никому о ней не рассказывать сдержала.

Как и обещала мать, мы начали уроки в тот же день, и, поскольку она была терпеливой, вскоре каракули, которые я выводила пером, превратились в сносные буквы. Иногда, когда мы сидели рядышком за столом и я корпела над особо трудными местами из Библии, она клала свою левую руку поверх моей правой и помогала мне превратить хаос в порядок, и я стала искать этой телесной близости. Больше всего я ненавидела переписывать из катехизиса знаменитого Коттона Матера, особенно такие отрывки, как: «Набожные дети попадут в рай, а непослушные в ад» или «Как печально будет оказаться среди демонов в земле драконов».

Когда мои пальцы переставали слушаться, она читала мне вслух, начиняя мою голову знаниями, как набивают гусиным пером наволочку, пока она не становится совсем пухлой. У нее был маленький томик стихов поэтессы по имени Анна Брэдстрит, изданный андоверским пастором. Я слушала ее в тиши позднего вечера, и слова превращались в лодку, на которой мы проплывали мимо заснеженных кукурузных полей, мимо огородного чучела, лишившегося одежды и одетого одним только снежным покровом. Мимо огромных мраморных валунов, спящих подо льдом, пока весеннее тепло не вернет их вновь на поверхность земли.

О страшных войнах, капитанах, королях,О новых городах и первых штатах…Я недостойна рассказать в стихахО днях их жизни — бедных и богатых.Пусть летописцы и поэты, дав зарок,Им славу воздадут взамен сих робких строк.

Когда она заканчивала чтение, мы сидели рядом в тишине, каждая думая о своем, и я опускала голову ей на плечо, а она не возражала.

Засмеяться было очень глупо с моей стороны. Смех прозвучал громко и оскорбительно для исполненных благоговения молящихся прихожан. Ошеломленный преподобный отец Барнард застыл на кафедре с открытым ртом, словно хотел затолкнуть обратно в глотку благочестивые слова, которые только что произнес. Он осмотрел собравшихся, но сначала не понял, что это я. Какая-то прихожанка, сидевшая впереди, обернулась и зашикала на меня, как шикают на разоравшуюся кошку.

Я не собиралась смеяться. Сидела тихонько и слушала воскресную проповедь преподобного отца, которую его коллега Сэмюэль Паррис из деревни Салем уже читал две недели назад. У дочери и племянницы преподобного отца Парриса стали случаться странные припадки, и было решено, что девочками овладели темные силы. Я слушала с восхищением и страхом о мучениях девочек, как они извивались и выкрикивали бессмысленные слова или падали замертво на пол. Иногда они вели себя так, словно их кто-то кусал или щипал, а иногда метались по комнате и прыгали в очаг, будто собираясь вылететь в трубу. Я задрала голову, вглядываясь в балки наверху в страхе, что невидимые силы намереваются принести такое же несчастье в Андовер. Отец Барнард назначил однодневный пост и привел цитату из Псалтыри: «Седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих». При этих словах я с радостью представила, как ставлю ноги на лежащую на боку Фиби Чандлер. Разглядывая сидящих на балконе, я заметила чернокожего мальчика-раба. Он смотрел на меня так, будто только и ждал, когда наши взгляды встретятся. Он скосил к носу глаза и высунул язык — такой длинный, что его кончик доставал чуть не до подбородка. Я улыбнулась его гримасам, и он начал передразнивать мимику и жесты преподобного отца, читающего проповедь. Когда преподобный облокачивался о кафедру и указывал пальцем на кого-то из прихожан, черный мальчик тоже наклонялся вперед и показывал пальцем на меня. Когда же священник возвел очи горе, обращаясь к Господу нашему, мальчишка закатил глаза, будто его разбил паралич. И тут я рассмеялась.

Тишина, последовавшая за моим невольным смешком, наступила постепенно, ибо каждый из присутствующих следил за взглядом соседа, и в конце концов глаза всех остановились на мне. Они были как лисицы, неожиданно наткнувшиеся на курицу, невесть откуда взявшуюся посреди лисьей стаи, и пораженные до такой степени, что впали в ступор. Из этого ступора их вывел строгий голос пастыря. Я взглянула на мать со спящей Ханной на руках, но ее лицо оставалось непроницаемым и свидетельствовало об осторожности, смешанной с недоумением. Я перевела взгляд на пастора. Он сощурил глаза, и на его лице появилось выражение праведного негодования. Переступив с ноги на ногу, будто собирался броситься в драку, он начал барабанить пальцами по Священному Писанию, словно хотел заставить слова выпрыгнуть наружу и обрушиться на мою голову дождем с небес. И хотя он обращался ко всем собравшимся, я знала, что слова его предназначены мне.