Жена изменника - Кэтлин Кент

Испуганная, Марта уронила сверток, быстро подняла его с пола, затем, хорошенько обвернув руку подолом юбки, подцепила деревяшку и сунула назад в клочок бумаги. Сверток был запрятан обратно в рукав, вещи, вынутые из сундука, осторожно сложены обратно, крышка вновь закрыта, дужки сомкнуты, и Марта, жмурясь от света, твердой походкой вышла из комнаты работников.

Дети убежали в дальний конец сада, и их голоса звучали, как колышущийся звуковой узор, словно они пели какую-то неведомую песню, петляя среди рядов садовых посадок. Пейшенс все еще спала, а потому из спальни не доносилось никаких движений. Марта села за стол и, дыша ровно и размеренно, уставилась в пустоту. Но точно так же, как тогда, когда кончиком языка Марта нащупала в ладошке торчащий конец занозы, ее мысли все время натыкались на воспоминание о маленькой дощечке, с виду ничем не отличающейся от прочих, которые может вырезать человек, — дощечке, отполированной частыми прикосновениями, подверженной воздействию времени. Марта напряженно прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь звук из-под досок пола, но под ногами у нее было тихо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Эдвард Торнтон в пропитанной едким потом ночной рубашке разложил поудобнее на постели свои распухшие ноги и начал писать письмо к матери:

«Дражайшая госпожа,

не могу быть уверенным, что Вы будете рады получению этого письма, посланного из бостонского порта, с вестью о том, что сегодня, восьмого дня месяца мая, я все еще жив. Скорее Вы испытаете радость от сознания того, что к моменту, когда Вы прочтете эти слова, я уже покину сей мир. И в том и в другом случае письмо не принесет Вам большого утешения, ибо я служил источником всех или почти всех Ваших несчастий и отчаяния последние двадцать четыре года».

Под воздействием яда его пальцы плохо слушались, и перо, выскользнув, упало на пергаментную бумагу. Даже если бы мать согласилась прочесть это письмо, он сомневался, что она сможет разобрать слова, которые он нацарапал с таким неимоверным усилием. На каминной полке напротив кровати стояла чашка с водой, и, хотя Торнтону безумно хотелось пить, сил пересечь комнату у него не было. Головные боли, которые мучили его не одну неделю, сейчас уподобились раскаленным гвоздям, медленно вонзающимся в череп. Закрыв глаза, он перевел дух и прислушался к доносящемуся с улицы городскому шуму.

Прибыв в Бостон с Брадлоу и другими сообщниками, Торнтон стал частенько наведываться в эту мансарду на свидания к Верити, служившей горничной в гостинице у миссис Паркер. Он обратил внимание на девушку еще в первые дни, в порту. Хорошенькая, лет шестнадцати, белокожая, с каштановыми кудрями, она очень скоро, лишь для виду поломавшись, стала его любовницей. Они встречались часто, но она отказывалась брать деньги, как какая-нибудь обыкновенная шлюха. Впрочем, ей нравилось, когда он приносил ей купленные на улице безделушки: ленты, павлинье перо, пару сережек из хрусталя.

Как часто в первые недели жизни в Бостоне они, запершись в мансарде, проводили целый день в ее узкой кровати! Позже он приходил сюда, чтобы она ухаживала за ним, когда его стали донимать приступы тошноты и спазмы в кишках, усиливавшиеся с каждым днем. Комната, которую снимала Верити, находилась в северной части города, ближе к верфям, и, если бы Торнтон даже кричал изо всех сих, пусть хоть в предрассветные часы, звуки верфи все равно заглушили бы его голос. Где только ему ни приходилось жить, в каких рискованных предприятиях участвовать, сколько денег спускать, он никогда не предполагал, что умрет в тесной кроватке на колесиках, принадлежащей молоденькой горничной, испачканный в собственных нечистотах.

Торнтон вновь взялся за перо и, пролив совсем немного чернил из пузырька, продолжил письмо:

«Дав жизнь такому никчемному человеку, растя его с примерным терпением и рвением, Вы теперь окружены кредиторами, вечно ввергающими Вас в пучину позора и преследующими Вас из-за меня в надежде получить последние остатки наследства Вашего дражайшего супруга, коего я стыжусь назвать своим отцом, ибо водителем моим по праву может считаться лишь дьявол. Но Вы должны, по крайности, быть уверены, что я, преисполненный скорби, от всего сердца сожалею о своих деяниях и прошу Вас помнить ту малую часть меня, что была добродетельной. Утешьтесь тем, что Вы никогда не услышите о наихудших моих поступках, потому что те, в чьей компании я ныне пребываю, вскоре, без сомнения, последуют за мною».

По зрелом размышлении Торнтон решил, что путешествие в колонии с самого начала не предвещало ничего хорошего. Их дело стало рушиться еще до отъезда из Англии, когда после пыток был убит Сэм Крауч, двурушник и бывший дружок Влада. Умирая, Крауч проклял их и все их предприятие. Перед самой смертью он в полубреду бормотал слова из «Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова»[1]: «Прими чужого в своем дому, и он обеспокоит тебя и отвратит тебя от тебя самого».

Их компания снова уменьшилась, когда во время шторма за борт смыло еще двоих. Вздохнув, Торнтон горько улыбнулся, вспомнив название судна — «Ласточка», — птичка эта склевала и мальчишку, который продавал угрей, и Бейкера, как каких-нибудь червяков, не оставив и следа. Торнтон совсем обезумел на корабле из-за волнующегося океана и визга ветра, и через несколько дней после гибели мальчишки ему из-под досок палубы иногда чудился знакомый голос, как будто паренек поет какую-то жалостливую песенку.

Когда они причалили к американскому берегу, еле живые после путешествия через океан, Торнтон полагал, что вдосталь познал, что такое настоящая тошнота, но уже через несколько часов после пребывания в колониях он и два его оставшихся товарища начали испытывать приступы страшной болезни — понос и рвоту, — по каковому случаю хозяйкой гостиницы были им выданы тазы и ведра.

Эти периодически возникающие приступы, однако, не помешали ему предаваться удовольствиям. В Бостоне было достаточно постоялых дворов, в том числе гостиница «Салют» и таверна «Корабельная». Вдоволь было и непристойных заведений, в которых обретались женщины в грязных платьях, с почти или совсем не накрашенными лицами. Но Торнтон вскоре оставил притоны ради общества Верити.

А Верити, хоть и молодая, была не чужда альковных удовольствий. У нее были мягкая, как пух, кожа, ясные глаза девственницы и нежность, которая вызвала у Торнтона чувства, давно им не испытанные. Ее обрюхатил какой-то солдат-роялист, а потом бросил. Позже ребенок умер. Когда она, лежа под домотканым одеялом, рассказывала о потере ребенка, слезы у нее лились в три ручья, а Торнтон ласково баюкал ее и утешал поцелуями. Он говорил, что знает, каково потерять ребенка, хотя не рассказывал, когда и каким образом ему случалось быть свидетелем таких трагедий. Торнтон стал приходить к ней каждый день, она кормила его, спала с ним, обтирала ему лоб, когда начинался приступ, проявляя редкостную заботу. Вместе они прогуливались по центральной площади, по Белл-Элли и Гарден-Корт, а однажды в воскресенье забрели в молитвенный дом в северной части города, где слушали проповедника с нелепым именем Великоматер, читавшего проповедь под названием «Горе пьяницам! (О грехе пьянства)». Торнтон и Верити фыркали от смеха так громко, хихикали и жестикулировали настолько непочтительно, что церковный староста попросил их удалиться.

Торнтон начал мечтать, что после выполнения порученной им миссии он останется в Бостоне и займется спекуляцией землей или торговлей, чтобы обеспечить Верити безбедную жизнь в городском доме. Может, даже женится на ней по особому обряду Нового Света: их сердца соединят на фоне пасторального пейзажа и волосы невесты будут украшены венком из ромашек или других полевых цветочков.

Опустив глаза на пергаментную бумагу, он заметил, что плачет и чернила размазываются слезами по листу. Он вновь собрал все силы, чтобы предать бумаге свои последние мысли.

«Возможно, Вы не удивитесь, что, покинув ваш дом, я следовал своим низменным инстинктам и предавался пороку и азартным играм, но тогда еще не запятнал свою честь. Я отправился на войну с Голландией шесть лет назад, где надеялся вновь обрести подобие былого к себе уважения в компании генерала Вобана при осаде Лилля. Под опекой доброго генерала я отказался от пьянства и вел себя как подобает, так что я думаю — я надеюсь, — мною был бы доволен даже Ваш супруг. Находясь там, я женился на добропорядочной и честной девушке из Лилля, которая родила мне сына, и в то время я имел репутацию достойного мужа и нежного отца. Но к своему вечному стыду, я оставил семью, ибо после осады вновь увлекся причудами французского двора и с тех пор более никогда не видел ни своей жены, ни маленького сына».