Танки повернули на запад - Николай Попель

Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:

— Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.

— Ничего, товарищ младший лейтенант, — весело утешает его кто-то из подчиненных, — дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.

Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:

— Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.

В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.

Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.

Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую «козью ножку», достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.

— Интересно мне, — затягивается Мочалов, — в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?

— Точно-то вряд ли, — отзываюсь я.

— Плохо, — решает Мочалов.

— Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.

— Вот именно, — подхватывает Мочалов, — надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть — и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.

— Никогда так не бывало и не будет.

— Это понятно, я просто мечтал… Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?

— Кто знает.

— А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.

— Если кончится, посодействую…

Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, «русьфанер», как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.

Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.

Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.

— Так вы серьезно насчет звания? — неуверенно спросил он, опустив голову.

— Совершенно серьезно.

— Могу завтра офицерские погоны нацепить?

— Можете.

— Я погоны надену, а звездочки, пока приказ не поступит, не навешу. На передовой, слава богу, комендантских патрулей нет. Ладно?

— Ладно, — согласился я, пожимая узкую крепкую ладонь Мочалова.

За ночь мне пришлось прошагать пешком немало километров вдоль переднего края нашей армии. Весь передний край мы разделили на три части. Остальные две трети приходились на Катукова и Журавлева.

Надо было своими глазами увидеть, что делается на передовой, услышать, что говорят и думают солдаты, отбившие десятки атак. Никакие, даже самые обстоятельные сводки и донесения не заменят собственных ушей и глаз.

На огневых позициях иптаповского полка возле 76-миллиметровой пушки с задранным в небо стволом лежал на плащ-палатке раненный в живот и голову командир дивизиона капитан Миронов. Миронова часто ставили в пример на совещаниях и партийных активах. Это был энергичный, фанатически влюбленный в артиллерию командир.

Я смотрел на тело, в котором едва можно было обнаружить признаки жизни, и вспоминал длинноногого смуглого красавца лет двадцати восьми — тридцати. Рассказывали, будто одна певица, приехавшая к нам с фронтовой бригадой артистов, увидела Миронова и так влюбилась в него, что стала слать письма, посылки и даже просила отправить ее медсестрой в дивизион. Возможно, все это сказки. Чего не припишет солдатская молва любимому командиру! И десятки подбитых танков, и слезы влюбленных красавиц, и редкой мудрости слова…

Сегодня под вечер Миронов действовал за наводчика.

Убитый подносчик лежит возле командира дивизиона. На такой же точно плащ-палатке с бечевкой, затягивающей капюшон.

Командир полка майор Пустовалов — сверстник и приятель Миронова — сидит по-турецки на земле и веточкой отгоняет мух от лица раненого.

Откуда в поле, вдали от жилья, столько мух? Как быстро слетелись они на кровь, на трупный запах!

Этот запах так силен, что бойцы иной раз не могут есть. Похоронные команды не справляются со своим делом. Убитых стаскивают в окопы и здесь наскоро закапывают.

— Товарищ Пустовалов, — трогаю я за плечо майора, — займитесь полком. Свяжитесь с пехотой и танкистами — не надо ли сменить огневые?

— Да, да, сейчас, — поднимается Пустовалов, — пусть придет врач, эвакуируют Костю, и я все сделаю… А пока прошу разрешения остаться здесь…

Я отхожу от орудия. В ровике неутешно сгорбилось маленькое тело, от тихих рыданий вздрагивают плечи с сержантскими погонами, по которым рассыпались мягкие, серебристые от лунного света волосы.

— Пусть ее поплачет, — говорит мне замполит Миронова капитан Козельский. Она ему вроде женой была, любил он ее… даже выразить невозможно. Только таились они. Кроме меня да майора Пустовалова никто не знал… Миронов так рассуждал: солдат без жены и командиру женихаться не гоже… А может, еще вылечат его?.. Она с ним в госпиталь поедет. Майор Пустовалов разрешил.

Вот тебе и певица!

Я стою над ровиком, смотрю на остренькие трясущиеся плечи. И мне вдруг кажется, что это не луна, а беспощадное горе посеребрило волосы согнувшейся в комочек женщины-солдата.

В одном месте нас с Балыковым грубо окликнули из темноты:

— Кто еще шляется?

Я назвался. Вопрошавший не склонен был смилостивиться:

— Не место вам здесь, товарищ генерал. Сюда Третьяков своих людей выводит. Катавасия может приключиться.

Я не выдержал:

— Кто вам внушил, что вы лучше меня знаете, где мне находиться? Представьтесь и доложите обстановку.

— Командир мотострелкового батальона старший лейтенант Фокин. Нервы не выдерживают…

— Это к обстановке не относится.

— Верно… Виноват… Сержант Третьяков, парторг мотострелковой роты, когда выбыли все офицеры, принял командование на себя. Первым в батальоне повел роту в контратаку. Оказались они между немецкими танками и пехотой. Танки без автоматчиков задержались. А автоматчиков Третьяков не пускает. Залез с бойцами в какие-то окопы, немцы их ни в какую не выковырнут. Мы огоньком поддерживаем, а пробиться не получается. Сейчас полвторого. Двенадцать часов Третьяков там воевал. Недавно я ему передал приказ на отход. Вот-вот появится. Тут глаз нужен. Чтобы фрицев на хвосте не притащили. Ну и нервничаешь.

Балыков лег с автоматом, я достал маузер, приладил его на упоре.

Ждали мы минут двадцать, может быть, тридцать. Впереди, совсем близко, неожиданно показались ползущие фигуры.

Немного осталось людей в роте сержанта Третьякова. Сам он был трижды ранен. Идти не мог. Его, как и еще пятерых, волокли на шинелях. Однако Третьяков продолжал командовать, пока вся рота не оказалась в расположении своего батальона.

Немцы опомнились поздно. Послали вслед за нашими бойцами до взвода автоматчиков. Но ночью, да еще без танков, автоматчики держались на почтительном расстоянии. Упорства особого не проявляли, и мы их быстро отбили. Я сменил обойму и спрятал маузер.

Третьяков полулежал в воронке. Чувствовалось, что каждое слово ему дается с трудом. Но так просто, не попрощавшись, он не мог оставить товарищей.

— Как только адрес пришлю, сразу напишите честь честью… Намеком объясните, где воюете… Заявления в партию я парторгу батальона передал…

Третьяков заметил меня:

— Товарищ член Военного совета, имею к вам одно дело… Хлопцы, оставьте нас на секундочку… Я вот о чем. Хорошо к бою подготовились, грех на начальство жаловаться. Но опять немец нас по танкам обошел. До каких же это пор будет? Что коробок у них больше — не беда. Беда, что наши пушки и танки слабы против «тигра». Новая машина нужна.

— Есть такая машина, скоро поступит на вооружение.

— Значит, правду говорят? Спасибо на добром известии… А еще, как я понимаю, пушку на «тридцатьчетверке» надо бы покрепче, а в истребительной артиллерии калибры покрупнее… Доказать все научно не умею, образование маленькое. Но, как парторг, обязан прислушиваться, что люди говорят, и сам головой варить.

— Насколько мне известно, инженеры-вооруженцы работают и в этом направлении, товарищ Третьяков. Но все-таки я доложу ваше мнение Военному совету. Если все согласятся с ним, будем писать наверх. Я на вашей стороне.

В воронку по одному залезали солдаты:

— Прощай, Сергей Савельевич.

— Поправляйся.

— Письма пиши…

На фланге бригады Бабаджаняна я неожиданно встретил Капустянскую. На ее гимнастерке поблескивали узкие погоны старшего лейтенанта медицинской службы.