Xирург - Марина Степнова

Ножницы анатомические кишечные прямые. Ножницы гильотинные для биопсии бронхов. Ножницы глазные для мышц горизонтально-изогнутые Ножницы глазные: для снятия швов, остроконечные прямые, пружинные изогнутые, тупоконечные вертикально изогнутые. Ножницы для вскрытия сосудов. Для глубоких полостей с двойным изгибом. Ножницы для микрохирургии. Ножницы для подрезки мышц. Ножницы для рассечения мягких тканей в глубоких полостях вертикально изогнутые.

Всю обратную дорогу Хрипунов гнал, не останавливаясь — семнадцать с лишним часов — только заправлялся, жадно, как будто никак не мог напиться, да пару раз притормозил у стеклянных гибддешных стаканов и минут по тридцать дремал, ткнувшись лбом в руль, пока провинциальные гаишники, цокая языками, разглядывали невиданную машину с круглыми и злыми, как у хищной птицы, глазами, и небритого, бледного водителя, который бормотал во сне и вскрикивал, будто пьяный, а потом платил за получасовой неудобный постой, как за ночь в заграничной гостинице, и опять брал с места, как подорванный, только покрышки вскрикивали. Слышь, Петрович, а он точно без выхлопа? Да трезвый, говорю те, и стекла, пока спал, не запотели — точно трезвый. Нервный тока какой-то, вона пошел, как на взлет, чуть глушитель нам на память не оставил. Как машину только не жалко… Да денег некуда девать, вот и не жалко. Номера-то московские. И че? Да ниче. В Москве сплошное ворье живет, развалили страну, сволочи, а теперь на иномарках рассекают…

Хрипунов был бы рад поспать подольше, но не мог, стоило закрыть глаза, как в голове начинало медленно проворачиваться тихое раскатистое слово — выродок, и это было совершенно точно, просто удивительно, что Хрипунов понял это только сейчас. А ведь столько знаков, ступенька за ступенькой, шаг за шагом… Мать, вероятно, знала всегда. Теперь понятно, почему она была такая… вполнакала. Боялась. Просто боялась. И не знала, что делать. Всю жизнь. А отец, вероятно, только догадывался. Дядя Саша? Ну этот вообще весь сделан специально. Хрипунов вспомнил мертвую девушку в феремовском морге, и потом сразу же — Альму, московскую сторожевую из своей армейской части, кошмарная была сука, лютая, словно сатана, даже кормили ее только с лопаты, как медведя. А пузо, если разгрести жесткие меховые сосульки, голубоватое, тонкокожее, щенячье. Хрипунов часами сидел у Альмы в вольере, почесывал рваное ухо, и псина лежала смирно, вздыхала, и только, клокоча, показывала желто-коричневые клыки, если мимо вольера проходил кто-то чужой. Чужой, не Хрипунов.

Господи, прости меня, какой же я тупой!

Ключ торцовый (из набора для фиксации мыщелков и лодыжек). Коловорот с металлической ручкой с набором фрез. Коловорот с металлической ручкой с набором фрез. Кронциркуль. Круглогубцы

К пяти часам утра Хрипунов устал так, что забыл нужное соотношение между шириной носа и рта, вернее, на секунду поверил в то, что может забыть, и, дернувшись, немедленно вынырнул на поверхность короткого, дорожного обморока. Разобьюсь, уверенно подумал он, и измученный мозг тут же услужливо прокрутил жутковато стрекочущую немую кинохронику — искореженная, перевернутая машина, сонные, злые гаишники, старенькая областная скорая, и чуть поодаль, на обочине шоссе, накрытое случайной тряпкой туловище, захватанное гигантскими пальцами, как переспелый банан, и такое же мягкое и подтекающее. Не сейчас, успокоил сам себя Хрипунов, сбрасывая скорость так, что сзади негодующе бибикнул ранний панелевоз, не сейчас, в другой раз, честное слово. Я обещаю.

Он притормозил на обочине, крепко надрал ладонями уши — старый фельдшерский способ, способный на пару секунд привести в разум даже невменяемо пьяного индивида и, немедленно обнаружил, что в салоне на полную мощь орет CD-changer, и, должно быть, не первый час — равнодушно меняя один на другой диски Цезарии Эворы — подарок автосалона постоянному клиенту, и это, несмотря на то, что Хрипунов, кажется, совершенно ясно объяснил, что не переносит никакого постороннего шума. Ритмически организованного — особенно.

Если верить карте, до Москвы оставалось верст триста с небольшим. Медленно подползал рассвет — среднерусский, кисленький, невзрачный. Спать не было никакого смысла, лучше добраться до ближайшего городка и попытаться найти чашку приличного кофе или хотя бы приличного попутчика на пару часов — вот только неизвестно, какая из этих двух субстанций меньше принадлежит к миру абсолютной фантастики. Городок обнаружился немедленно, один из многих, смыкающих жадное кольцо вокруг вожделенной столицы с ее жирными дотациями и восхитительным разгулом. На окраинах — в прорехах нескончаемых бетонных заборов — мелькали вполне деревенские домики с наличниками, козами и непролазным вишенником. Но кое-где торчали и многоэтажные мавзолеи красного кирпича, по больше части недостроенные, конечно — следы простодушной жизнедеятельности первого поколения новорусской буржуазии той наивной эпохи, когда о Рублевском шоссе можно было только мечтать, но на буколику при этом все равно тянуло неудержимо. Ближе к центру обнаружились кое-какие следы цивилизации, но в целом это был все тот же неизбывный Феремов, и Хрипунов даже подумал, что не стоило, пожалуй, тащиться в поисках утраченного детства так далеко.

О кофе в пятом часу утра здесь, разумеется, можно было только мечтать, хотя Хрипунов мудро обнаружил автовокзальчик, который, по хорошему, просто обязан был питать граждан духовной и прочей пищей в круглосуточном режиме. Но вокзальчик смог похвастаться одним-единственным недремлющим ларьком (презервативы, водка, просроченный шоколад и пугающе разноцветные ликеры, не виданные Хрипуновым с 1992 года), одной-единственной скамьей ожидания и единственной же теткой, но зато с двумя сине-клетчатыми сумками, набитыми до тихого насекомого треска. Завидев незнакомую иноземную машину, тетка предусмотрительно подтянула свои несметные сокровища поближе и одарила Хрипунова взглядом, в котором яростная готовность дать отпор неведомому захватчику была трогательно перемешана с наивной верой в то, что захватчик и есть тот самый белый прынц под алыми парусами, в ожидании которого бессмысленно и незаметно прошла целая жизнь. Блаженна страна, в которой женщины смотрят так на мужчин, в ней всегда найдется приют и работа бродячим домографам.

Ясное дело, тетка, напрасно ожидавшая первого автобуса до Москвы (заглохший желтый «Икарус», кстати, так и не сумел покинуть гараж, и не местному шоферюге было пытаться преодолеть ход тысячелетних шестеренок, заклинивших было намертво, и только теперь облегченно набиравших жуткий неостановимый ход), так вот — тетка, разумеется, какое-то время стояла насмерть, пораженная в самое сердце предложением незнакомого интересного мужчины подкинуть ее прямо до Москвы на невиданной колеснице. Но, перебросившись с Хрипуновым десятком быстрых и бессмысленных для нерусского человека фраз — мешанина из анкетных сведений и наблюдений за погодными явлениями и курсом иностранных валют — она заметно подтаяла и даже машинально ощупала обширный лифчик, этот незаменимый бумажник российских красавиц, сравнимый разве что с карманом, пришитым изнутри к парадным белым трусам, но это уже для грандиозных сумм и непредвиденно дальней дороги. Хрипунов жест мгновенно считал и уверил тетку, что в деньгах не нуждается, просто устал, потому что сутки добирается с похорон матери — вы понимаете, я за рулем боюсь заснуть, а с попутчиком легче, и вы доберетесь в три раза быстрее, вам куда в Москве? Большой Казенный? Знаю, конечно, бывшая Гайдара, да что вы — какое беспокойство, это я вам благодарен, присаживайтесь, да не испачкаете вы ничего, какие пустяки.

Такие бурные уговоры выжали из Хрипунова последнюю жизнь, поэтому до Москвы добирались исключительно на энергии не умолкавшей тетки, которая, господи, да какая же она тетка, ей и сорока еще нету, наверно, мне ровесница, и лет в пятнадцать наверняка была совершенная красотка и чья-то бессмертная, ознобная, первая любовь, а в шестнадцать зачем-то вышла замуж за развязного усатого подонка, и родила мальчиков-близняшек, а потом еще одного, через год, только мертвенького, и обрюхатела, обабилась, обрюзгла, только голос все такой же — как будто кто-то высыпал серебряные ложечки на треснувший стеклянный поднос, голос бывшей красавицы, аромат чьей-то вдребезги разбитой жизни, почему у первой любви всегда такая жуткая судьба, почему у меня ее не было — ни первой, ни третьей, ни второй?

До общаги теткиных близняшек, догрызавших в Москве высшее образование — какое именно, Хрипунов не вник — добрались едва ли не родственниками, хотя Хрипунов и трех слов не сказал за всю дорогу, только слабо улыбался, будто приходя в себя после кошмарной болезни, и тетка все совала ему яблоки из собственного сада, мелкую антоновку, всю в шершавых пятнах многолетней парши, и Хрипунов взял, нельзя было не взять — от детей оторвано — и яблоки так и валялись в бардачке, много месяцев, такие дрянные, что даже гниль не брала, пока их не откопала случайно Анна, и не съела — с отвратительным оскомным хрустом, вечно она тянула в рот всякую несъедобную кислятину, пока огромные сочные персики с Ленинградского рынка, выложенные в просторную вазу, не становились скользкими от нежнейшей сероватой плесени, мягкой, словно первый пушок на младенческой голове.