Нерон. Царство антихриста - Макс Галло

Что общего мог иметь с ними Сенека, некогда имевший такое влияние на окружение Нерона?

Философ задавался вопросом: где пределы богатства, о которых он говорил, что они должны быть обозначены мудростью «Бедняк — это не тот, кто обладает малым, но тот, кому нужно больше, чем у него есть».

Кто сегодня во дворце Нерона был способен услышать глас мудрости?

Я тоже часто забывал уроки, данные мне моим учителем. А ведь я отдавал себе отчет в том, что Нерон жесток и развращен. Мне было известно все, что касалось преступлений, совершенных по его приказанию. И я упрекал Сенеку в попустительстве императору, чья натура становилась день ото дня все более дикой и порочной. Но я был молод, кровь еще играла во мне. А Нерон был сыном Аполлона, принцем Молодости, и его бурлящая жизненная сила, его дарования и вкус к наслаждениям меня притягивали.

Я входил в императорский дворец со смешанным чувством тревоги и восторга. С тоской и нетерпением ожидал я, когда речи, музыку и пение сменит оргия. Я осушал свой кубок, который рабы Нерона тут же наполняли винами из Фалерна и Альбы, Кампании и Лацио, Этрурии и Сицилии.

Взор мой затуманивался. Душа засыпала. Чувства и желания пробуждались. Губы увлажнялись, когда ко мне приближались девственницы или эти нежные юноши, с детства обученные их хозяевами искусной игре пальцами, губами, членом. Они были опытны, как старые проститутки, зазывающие клиентов у дверей дома терпимости, и в то же время обладали обаянием невинности, которому я не мог противостоять. Где я находился?

Мое тело оставалось равнодушным к тому, был ли Нерон милосердным императором, поэтом, талантливым музыкантом или фигляром, попирающим достоинство властителя и развращающим Рим восточными и греческими безумствами. Когда он жестом отстранял от себя молодых прелестников и начинал петь, я аплодировал ему так же горячо, как августианцы и неронианцы. Я был пьян от наслаждения и благодарен императору, великодушному хозяину и распорядителю этого праздника утех. Он призывал к себе, к подножию своего подиума поэтов и музыкантов, чьи талант и красота гасили последние искры сознания, которое еще смущало меня.

Особенно мне нравился Петроний. Он был молод, но уже занимал ответственные должности, с которыми, как утверждали, отлично справлялся. Насмешливым тоном он рассказывал сатирические истории, и я завидовал его таланту. Я смеялся проделкам одного из его персонажей, обаятельного и порочного Гитона, заставлявшего мучиться от ревности своих любовников, то бросая их, то снова призывая, играя с ними, прежде чем отдаться. Петроний, со свойственным ему злым остроумием, высмеивал богатых и вульгарных вольноотпущенников, дающих пиры, чтобы доказать самим себе, что наконец они стали свободными и уважаемыми людьми, хотя их гротескная неотесанность проявлялась в каждом жесте, в каждом слове.

Было видно, что Нерону нравится «Сатирикон», этот каталог оргий и пороков. Я покидал дворец, шатаясь, часто опершись на руку Сенеки, поддерживаемый нашими рабами, и желание возвращалось ко мне при виде стройного силуэта одного из них и зова, который я читал в его глазах.

Затем следовало пробуждение, с тяжелой головой, утомленным телом и чувством, что жизнь утекает, как вино из разбитой амфоры. И на дне ее, как говорил Сенека, не остается ничего, кроме осадка.

Мой взгляд менялся. Рабы, бесшумно суетившиеся вокруг меня, неслышно ступали по мраморным плитам, представлялись теперь обыкновенными мужчинами и женщинами, а не инструментами, способными служить и давать наслаждение.

Мы признаем их равными себе, существами того же порядка, некоторых отпускаем на волю. И тогда они, став богатыми и могущественными, начинают распоряжаться в императорском дворце. Я часто задавался вопросом, кто решает, кому из них расстаться со своей рабской долей, а кому суждено навек оставаться бесправным. Я вспоминал, например, о Нолисе, вольноотпущеннике, управляющем моим поместьем в Капуе, человеке такого преклонного возраста, что ему довелось знать Гая Фуска Салинатора, претора Красса, который во времена Цезаря участвовал в войне Спартака. Он рассказал о кровавых сражениях того времени и о суровой каре, постигшей мятежников, шесть тысяч которых были распяты на столбах вдоль Аппиевой дороги.

Я был как раз в таком расположении духа, когда узнал, что префект города Педаний Секунд, друг Сенеки, убит одним из своих рабов.

Мы с Сенекой отправились на виллу, где было совершено преступление. Солдаты караулили несколько сотен рабов, уже закованных в кандалы. Женщины прижимали к себе детей, мужчины, втянув головы в плечи, прижавшись друг к другу, сидели прямо на полу в зале, где царил полумрак.

Мы прошли в парк, окружавший этот роскошный дом на Авентине. Педаний был богат и почитаем. У него было, рассказал мне учитель, более четырехсот рабов и десятки вольноотпущенников. Убийца, которого пытали и казнили, судя по всему, мучился ревностью: хозяин увел у него любовника, молоденького мальчика. Гитона, сказал бы я, вспомнив Петрониев «Сатирикон».

Я представил себе этого Гитона, гордившегося тем, что ему удалось и возбудить ревность своего любовника-раба и завлечь хозяина. Возможно также, что Педаний обещал рабу отпустить его, а может быть, даже ему заплатил, но потом передумал и оставил себе и деньги, и Гитона. Тогда раб, впав в бешенство, убил хозяина.

Мы шли через просторные залы, мимо фресок и статуй, и Сенека прошептал:

— Говорил же Платон, что рабы — неудобная собственность.

Он остановился перед изображением огромного фаллоса, стоявшего на чаше весов. Другая чаша была полна фруктов, но первая перевешивала.

— По древнему обычаю, — снова заговорил учитель, — вся челядь, живущая в доме, чей хозяин был убит, должна быть казнена.

Я подумал о только что виденных сбившихся в кучу женщинах и детях. Сенека взглянул на меня.

— Казнены должны быть все до одного, — повторил он, как бы прочтя мои мысли, — невзирая на возраст и пол. Только так.

Некоторое время мы шли молча.

— Ни одно жилище не может пребывать в безопасности, — продолжил Сенека, — если не принуждать рабов защищать своего хозяина от любой опасности, как внутри дома, так и вне его. Если случается убийство, всех рабов следует пытать и умертвить.

— Их четыреста, — сказал я.

— Они должны бояться.

Все мое существо восставало против такой неоправданной жестокости. Меня замутило.

— Это правило применять нельзя, мы не должны!

Мы вышли за ворота виллы.

Улицы вокруг Авентина были запружены толпой, настроенной агрессивно, протестующей против казни. В большинстве своем это были римские граждане, которые обычно остерегались рабов и презирали их. Но, видимо, им, как и мне, показалась отвратительной мысль о готовящемся массовом убийстве.

Я умолял Сенеку вмешаться, обратиться к Нерону.

— Послушайся простого люда, — сказал я. — Ежедневно он приветствует императора, поддерживает его. Ценит его великодушие. Если император помилует этих несчастных, плебс встретит это решение с восторгом.

Сенека промолчал, однако в тот же день он добился от Нерона решения передать дело на суд сената.

Я надеялся, что учитель выступит на суде защитником, поскольку всегда считал милосердие основой справедливой политики. Я надеялся также, что и сенаторы, разделявшие его взгляды, выступят в защиту рабов. Но Сенека молчал. Слово взял лишь Гай Кассий Лонгин, пользовавшийся славой великого юриста. Сказанное им произвело на меня гнетущее впечатление: он принялся обличать тех, кто оспаривал необходимость наказания.

— Неужели нам придется объявить, что этот человек был убит на вполне законном основании? — говорил он. — А между тем еще наши предки не доверяли рабам, даже в те времена, когда они рождались на земле или в доме, где должны были жить и где учились любить своих хозяев. Но с тех пор как среди наших людей появились выходцы из других народов, с отличными от наших традициями, со своей религией или вовсе без нее, этот сброд можно держать в узде только страхом.

Этот «сброд» состоял из мужчин, женщин, детей.

— Однако мне скажут: погибнут невинные, — продолжал Гай Кассий Лонгин. — Да, но ведь то же самое и с армией, бежавшей с поля боя: каждого десятого казнят, и при этом гибнут и храбрые солдаты. Всякая великая кара содержит в себе несправедливость по отношению к отдельной личности, но она компенсируется общественным благом.

Я был потрясен и покинул сенат.

Была ночь. На улицах толпа, потрясая факелами и швыряя камни, выкрикивала, что не потерпит казни четырехсот невинных.

Но Нерон уже подписал обвинение — он согласился с решением сената, но уточнил, что возражает против того, чтобы вольноотпущенники Педания Секунда были высланы из Италии, как того требовали некоторые сенаторы.