Нерон. Царство антихриста - Макс Галло

Он помолчал.

— Бурр и я свой выбор сделали. Аникет уверял, что у него есть надежные люди, и это удача, потому что представлялось невозможным склонить преторианцев к убийству Агриппины. И вот тогда гвардейцы Мизенского флота окружили виллу, капитан Геркулей и центурион Обарит ворвались к матери Нерона и нанесли ей последний удар.

— Его мать, — прошептал я. — Женщина, давшая ему жизнь, а потом империю!

— Серений, необходимо избежать гражданской войны, это большое зло, — отвечал Сенека.

Лицо его посуровело, он продолжал:

— Не существует писаных законов, принуждающих нас к благим поступкам, даже в отношении родной матери. Здесь следует руководствоваться здравым смыслом. Каждый имеет право прикинуть, сколько пользы и сколько вреда ему принес тот или иной человек, а затем посчитать, он тебе больше обязан или ты ему. Агриппина представляла опасность как для империи, так и для Нерона. Ее благие поступки несопоставимы с несчастьями, которые она уже навлекла на нас и еще могла навлечь.

Она вернулась в свое имение в Анции. Теперь, увидев своими глазами, как убили ее верную вольноотпущенницу Ацерронию, приняв за хозяйку, Агриппина была уверена, что коварство Нерона не знает пределов и он продолжит попытки ее уничтожить. Она решила обмануть Нерона, чтобы выиграть время на подготовку достойного ответа, и послала Агрема, одного из своих вольноотпущенников, сказать Нерону, что ей удалось выжить в кораблекрушении, что она спасена и очень счастлива своим примирением с императором. Надо было внушить Нерону, что она не подозревает его в стремлении ее убить.

Однако Нерон, слушая Агрема, понял замысел матери. Бросив кинжал к ногам вольноотпущенника, он закричал, что тот послан Агриппиной, чтобы его убить. Посланника следует схватить и пытать, преступный и кощунственный заговор против императора должен быть раскрыт.

Геркулей и Обарит уже находились в комнате Агриппины, и первый успел ударить ее жезлом по голове. Ее лицо залилось кровью. Обарит обнажил свой меч, и его рука не дрогнула, когда мать императора вскричала: «Порази это чрево! Оно выносило Нерона!»

Император пожелал увидеть тело, он щупал ее плоть, прикасался пальцами к ранам и вдруг — эту подробность добавил Сенека — почувствовал жажду и потребовал, чтобы ему принесли напиться.

В последующие дни Нерон то испытывал приступы веселья, то впадал в апатию.

Крепко обнимая Аникета, он говорил: «Сегодня я получаю империю из рук вольноотпущенника».

С крепнущей день ото дня убежденностью он повторял, что был вынужден защищаться, поскольку Агриппина плела против него заговор. И добавлял: «Моя жизнь вне опасности, но я еще не могу ни поверить в это, ни наслаждаться этим».

Его поведение выдавало определенное беспокойство: оставаясь в Кампании, он медлил с возвращением в Рим, задаваясь вопросом, какой прием готовят ему в столице сенат, плебс и преторианцы. Аникет успокаивал его. Имя Агриппины покрыто позором, уверял он. Возвращение Нерона будет триумфальным.

Это была правда. Я сам стал свидетелем бурной радости римской толпы и раболепия сенаторов, облачившихся в парадные одежды. Их жены и дети выстроились в очередь, чтобы приветствовать Нерона. Простой люд теснился на трибунах, построенных по такому случаю вдоль всего пути следования императора.

Каждая новая волна приветственных возгласов отражалась на светящемся гордостью лице Нерона. Но было на нем и презрение к низкопоклонству окружающих. А также уверенность в том, что наконец-то он сможет править и жить, как хочет, не встречая никаких препятствий своим страстям и инстинктам.

Нерон поднялся по ступеням Капитолия.

Он выразил свою благодарность могуществу сверхъестественных сил и, повернувшись к толпе, поднял руки к небесам. И стал похож на статую какого-то божества.

ЧАСТЬ VI

Кто из смертных смог бы теперь достучаться до императора, уподобившегося богам?

Император проследовал в окружении пятисот августианцев, стройных и длинноволосых молодых людей, одетых как кифареды, подражавших Нерону статью и походкой. Они приветствовали громкими возгласами каждое его появление на сцене, декламировали его поэмы и танцевали, аккомпанируя себе на кифарах.

На каждом слове его речь прерывалась льстивыми выкриками и похвалами пышно разодетых августианцев. Они предпочли снять с левой руки деревянные кольца, символ принадлежности к сословию всадников, чтобы получать от императора десятки тысяч сестерциев в качестве платы за свое угодничество.

Вслед за ними двигалась толпа простолюдинов, прозванных неронианцами, которые должны были своими хриплыми голосами поддерживать славословия августианцев.

Чернь наслаждалась этим зрелищем.

На следующий день после смерти Агриппины каждый гражданин получил горсть сестерциев для того, как объявил Нерон, чтобы насладиться благодатью, которой боги одарили вершителя человеческих судеб. Все пили, все горланили. Трибуны амфитеатра на Марсовом поле были взяты штурмом, и толпа выплеснулась в долину Ватикана, где еще при императоре Калигуле была прочерчена дорожка для состязаний на колесницах. Нерон приказал ее расширить вначале для близкого круга, затем для сенаторов, всадников и, естественно, для августианцев и неронианцев. Он лично принимал участие в состязаниях на колесницах, запряженных четверкой лошадей, и всегда выходил победителем. После чего декламировал, пел, играл на кифаре и вызывал шквал аплодисментов.

Однако простой люд к этим зрелищам не допускался. Я знал, что Сенека и Бурр не советовали Нерону появляться перед римлянами в качестве певца, поэта или возничего, убеждая, что это не пристало императору и его достоинство и слава — явления совершенно другого рода, чем популярность гладиатора, музыканта или шута.

Этого последнего слова не смели произнести ни Сенека, ни Бурр. И их голоса тонули в хоре августианцев и всех прочих, призывавших Нерона поддаться своим склонностям, каковы бы они ни были.

Теперь, когда Агриппины больше не было, разве не мог он действовать по своему усмотрению?

Итак, пренебрегши советами Сенеки и Бурра, он открыл для простого люда долину Ватикана, чтобы плебс мог видеть его победителем на состязаниях возничих, певцов, поэтов и актеров.

Он был императором поющим, играющим на кифаре, сочиняющим стихи подобно греческому принцу или какому-нибудь восточному царю. А августианцы, с их томными и вызывающими позами, гладкими телами, умащенными душистыми маслами, и густыми шевелюрами, пьянели от собственных бурных восторгов.

Таков был новый Рим, одновременно греческий и восточный, о котором мечтал Нерон.

Кто мог теперь помешать ему?

Только один сенатор, стоик Тразея Пет, покинул зал, чтобы не участвовать в одобрении текста, в котором поздравляли Нерона с успешным разоблачением заговора Агриппины и устанавливающего, что отныне день рождения этой женщины станет черным днем.

Но кого мог взволновать протест Тразеи или несколько листовок, появившихся на фасадах и колоннах зданий и обвинявших Нерона в убийстве матери? Ведь задержаться перед ними, чтобы прочесть, не смел никто.

Я их видел. Читал. В одной говорилось: «Вот новое уведомление, вот новое предупреждение: Нерон убил собственную мать». В других повторялось то же самое. Нерон же продолжал твердить: его мать была заговорщицей, а ее смерть — «большое благо для государства».

Он даже направил в сенат письмо, возлагавшее на Агриппину вину за все беды, что обрушились на государство при императоре Клавдии, и восхвалявшее благодетельную Фортуну, которая покровительствует тем, кого любят боги. Это она послала кораблекрушение и помогла обнаружить кинжал, которым Агриппина хотела убить императора. Наказала преступницу, осмелившуюся поднять руку на своего сына.

Такова была официальная версия, которую листовки перечеркивали одним словом — «матереубийца». Впрочем, их авторы были лишь легкой пеной в целом море похвал, благоговения и восторга, выплеснувшегося, когда долина Ватикана стала открытой для широкой публики, чтобы та смогла лицезреть Нерона стоящим на колеснице, запряженной четверкой, поющим и декламирующим или, сменив одеяние, старательно перебирающим струны своей кифары.

Однажды в этой толпе стоял и я. Слушал, наблюдал. Вокруг вопили от радости, что можно видеть отпрысков благородных семей, всадников и сенаторов, участвующих в новых развлечениях — ювеналиях, организованных Нероном, чтобы отпраздновать то, что он называл своим вторым рождением, своим настоящим восшествием на престол.

Я тоже поддался возбуждению, которое охватывало толпу, если ей удавалось узнать молодых аристократов, переодевшихся женщинами. Быть может, под маской одной из актрис прятался сам император?