Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

выражает откровенное сочувствие к своим пациентам. Но, понимаете ли, я травник, а также неплохой костоправ. Я могу показаться чрезмерным оптимистом, но думаю, сумею как-то помочь вам. Посмотрите на меня. Расскажите вашу историю. Если я решусь на лечение, это потребует доскональных знаний о пациенте.

– Вы никак не можете помочь мне, – хрипло ответил калека. – Уходите.

– Но вы явно нуждаетесь в…

– Я не испытываю нужды; по крайней мере, я могу оплатить дорогу.

– Как травнику и костоправу, мне приятно это слышать. Но вы делаете преждевременные выводы. Когда я говорил о вашей нужде, то имел в виду не деньги, а доверие. Вы полагаете, что я не могу вам помочь. Предположим, что не могу, но почему бы мне не выслушать вашу историю? Вы, друг мой, безусловно испытали тяжкие невзгоды. Так расскажите же мне, ради моего личного блага и без помощи от благородного хромца Эпиктета,[99] какой героизм привел вас к столь прискорбному состоянию?

При этих словах калека смерил говорившего жестким ироничным взглядом человека, закореневшего в своих бедах, а потом широко улыбнулся ему, дернув небритыми щеками, как горный великан-людоед.

– Полно, полно, будьте общительны, – будьте человечны, друг мой. Не нужно так гримасничать, это расстраивает меня.

– Полагаю, – с прежней ухмылкой, – вы тот человек, о котором я давно наслышан, – Счастливый Человек?

– Счастливый? Да, по крайней мере, я должен быть счастлив. Моя совесть чиста. Я доверяю всем и каждому. У меня есть уверенность, что в моем скромном ремесле я приношу немного добра в этот мир. Да, думаю, что могу без лишних церемоний согласиться с предположением, что я – Счастливый Человек, или, если хотите, Счастливый Костоправ.

– Тогда вы должны выслушать меня. Уже много месяцев я мечтаю заполучить Счастливого Человека, провертеть в нем дырку, засыпать туда порох и оставить так, чтобы он взорвался на досуге.

– Что за демоническое намерение! – вскричал травник и попятился. – Настоящий адский механизм!

– Послушайте, вы! – крикнул калека, протопав следом и ухватив его за роговую пуговицу мозолистыми пальцами. – Меня зовут Томас Фрай. До того…

– Вы, случайно, не в родстве с миссис Фрай? – перебил травник. – Я до сих пор переписывают с этой превосходной женщиной по вопросу о тюремном благоустройстве. Скажите, вы как-то связаны с моей миссис Фрай?[100]

– К черту миссис Фрай! Что эти сентиментальные душонки знают о тюрьмах и о других темных делах? Я расскажу вам тюремную историю. Ха, ха!

Травник съежился, и не без причины, ибо смех прозвучал весьма зловеще.

– Право же, друг мой, – сказал он. – Вы должны прекратить; это невыносимо, и мне уже не хочется слушать. Надеюсь, во мне есть доброе молоко, но раскаты вашего грома вскоре заставят его скиснуть.[101]

– Держитесь, вашему молоку еще не пора прокиснуть. Меня зовут Томас Фрай. До того, как мне исполнилось двадцать три года, меня называли Счастливым Томом… счастливым – ха, ха. ха! Меня называли Счастливым Томом, понимаете? Потому, что я был добродушным малым и постоянно смеялся, прямо как сейчас, – ха, ха, ха!

Возможно, при этих словах добрый травник предпочел бы убежать, но Фрай крепко держал его за пуговицу. Отсмеявшись и посерьезнев, он продолжал:

– Итак, я родился в Нью-Йорке, где вел мирную жизнь ремесленника, бондаря по профессии. Однажды вечером я пошел на политический митинг в Центральном парке, – в то время я был большим патриотом. По неудачному стечению обстоятельств, рядом произошла ссора между пьяным джентльменом и трезвым рабочим-мостовщиком. Мостовщик жевал табак, а джентльмен назвал его скотиной и оттолкнул, желая занять его место. Мостовщик продолжал жевать и оттолкнул джентльмена обратно. Так вот, у джентльмена была трость с вложенной шпагой, и он проткнул мостовщика насквозь.

– Как это?

– Как видите, мостовщику не помогла его сила.

– Значит, тот джентльмен был настоящим Самсоном. Не зря говорят: «силен, как мостовщик».

– Так и есть. Тот джентльмен был довольно тщедушным, но повторю, что это не помогло мостовщику.

– О чем вы говорите? Он попытался отстоять свои права, да?

– Да, но опять-таки, это было бесполезно.

– Не понимаю, но продолжайте.

– Вместе с джентльменом, меня и других свидетелей отвели в Томбс.[102] Там устроили дознание, и до суда джентльмен и остальные свидетели были освобождены на поруки; все, кроме меня.

– Почему?

– У меня не было поручителей.

– У мирного, трудолюбивого бондаря не нашлось ни поручителей, ни залога?

– У мирного, трудолюбивого бондаря не было друзей. Я был пьян, и меня упрятали в сырую камеру; заперли в банке, понимаете? До суда.

– Но что вы такого сделали?

– Я же сказал, у меня не было друзей. Как вы вскоре убедитесь, это худшее преступление, чем убийство.

– Убийство? Раненый человек умер?

– Да, на третьи сутки.

– Значит, поручители джентльмена не помогли ему, и сейчас он сидит в тюрьме?

– У него было очень много друзей. Нет, это меня посадили в тюрьму. Но я продолжу рассказ: днем меня выпускали погулять в коридоре, а на ночь сажали под замок. В камере было сыро, и сырость въелась мне в кости. Меня лечили, но без особой пользы. Когда пришло время суда, меня накачали обезболивающим, и я сказал свое слово.

– Какое же?

– Я сказал, что видел, кто достал сталь, и куда она вошла.

– Стало быть, джентльмена повесили.

– Повесили на него золотую цепь! После оправдания его друзья собрали толпу в Центральном парке и подарили ему золотые часы на цепочке.

– Его оправдали?

– Разве я не сказал, что у него было много друзей?

Последовала долгая пауза. Наконец, травник сказал:

– Ну, что же, все имеет светлую сторону. Если это прозаично для правосудия, но романтично для дружбы! Но продолжайте, друг мой.

– Когда я сказа свое слово, мне сообщили, что я могу идти. Но я не мог ходить без помощи. Тогда констебли помогли мне и спросили, куда я собираюсь идти. Я сказал, чтобы меня отвели обратно в Томбс. Я не знал другого места. Они поместили меня в ручную тележку с навесом и прикатили в порт, где посадили на судно, доставившее меня на остров Блэкуэлл, где находился тюремный госпиталь. Там мне стало хуже, – я стал таким, каким вы видите меня сейчас. Никто не лечил меня. Через три года мне стало тошно от лежания на железной решетчатой кровати среди стенающих воров и плесневеющих взломщиков. Тогда мне выдали пять серебряных долларов и эти костыли, и я ушел оттуда. У меня оставался единственный брат, давным-давно уехавший в Индиану. Я попрошайничал, чтобы собрать деньги на дорогу к нему, а когда я наконец приехал в Индиану, меня отвели к