Наследник фаворитки - Георгий Марчик

— Знаешь, это очень трудно, когда заранее уверен, что ты все равно проиграл. Для успеха требуется душевный подъем, особый настрой. А может ли он быть у человека, стоящего на утерянных позициях? Недавно меня с треском выгнали из очень приличного дома. На этот раз я не валял дурака. Я влюбился по-настоящему. Она могла бы стать моей счастливой звездой.

— Да, ты парень не промах, — в тон ему дурашливо сказал Алик.

— Ах какую мне однажды отгрохали свадьбу! Закачаешься, — продолжал Леон, захлебываясь от нахлынувших воспоминаний. — По дороге в загс я передал приятелю свой паспорт, а невесте сказал, что потерял его. Свадьба все-таки состоялась, и я сбежал уже под утро. Вместе с подарками. Какими мы были прелестными шалопаями! Ах, молодость, молодость! А однажды я сдавал вступительный экзамен за одного дурачка и получил двойку, а он горько рыдал… Я держался за дерево, чтобы не упасть, и хохотал на всю улицу.

В глазах Леона снова появился характерный нервический блеск — верный признак того, что он воспрянул духом, пришел в себя. Его плечи молодцевато распрямились.

— А ты слышал, недавно на Луне впервые побывал человек? — полюбопытствовал Алик.

— Скажите на милость, а я и не знал, — удивился Леон.

Архипасов внимательно посмотрел на него, словно ученый через микроскоп на какую-нибудь вновь открытую инфузорию. Ну и ну! Кругозор у злокозненного «эстета»-тунеядца на уровне амебы. Ему вдруг стало жалко Леона.

— Не вешай носа, старина, — Архипасов заулыбался, вспомнив о тетке. — Все еще образуется. Только не сдавайся. Не пасуй перед трудностями. Терпи. Послушай-ка, я специально списал с доски на башне-остроге, где сидел протопоп Аввакум. Знаешь о таком? Сослали его в Сибирь, а дальше слушай: «…привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали… И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья. Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил — и батожка не дадут, дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» — да сила божия возбранила, — велено терпеть». Видишь, терпел. А ты совсем скис. А разве легко все дается? Сколько надо сил, ловкости, чтобы заработать свой кусок хлеба! Вот я, думаешь, зря сюда приехал? Не-е-е-ет, не ради твоих красивых глазок. Ты, кстати, не догадался зачем?

— Нет, не догадался, — невинно, как младенец, глядя на Алика, признался Леон. — Ты ведь по командировке. А зачем, я не знаю. Если можно, будь добр, скажи.

— Ах ты, недоумок! — с ласковой хитрецой произнес Алик. — Скоро мы тоже провернем одно славное дельце. И станем богаты, мой милый, красивый мальчик. Но мы не будем жить в башне из слоновой кости. Мы сумеем придумать что-нибудь повеселее.

Леон встрепенулся, глаза его засветились, как у голодной дворняги при виде лакомого куска.

— Алик, возьми меня в долю? — скрипучим голосом проговорил он, не мигая глядя в выпуклые глаза Архипасова. Тот кивнул, потрепал его по плечу:

— Спи спокойно, дорогой товарищ. И не волнуйся. Все будет о'кей.

— Возьми меня с собой, Алик. Займи мне денег. А я верну им аванс. Каждую ночь я представляю, что мчусь в скором поезде и вдруг в темноте загораются тысячи огней. Похоже на сказку. А у меня щемит сердце.

— Как бы тебе не свихнуться, Лео. У тебя сдают нервы. А это последнее дело. Ты должен оставаться здесь до победного конца. И тогда сможешь вернуться домой на белом жеребце.

Леон наморщил свое удлиненное лицо и стал похож на несчастную, обездоленную старушку.

— Прости, Алик, но… Боюсь, я уже не стану таким, каким был раньше. Что-то сломалось во мне. Я стал всего бояться. Ведь я тоже живой человек, — продолжал он с бесконечной тоской. — Я тоже хочу чего-то, сам не знаю чего. Чтобы все было, как в детстве. Чисто и красиво. А я уже ни на что не надеюсь. Никому не нужен. Каждую ночь думаю, что, если я помру, меня бросят в яму и закопают, как бездомную собаку. И все.

— Ты дурак, Лео, — сухо оборвал его Архипасов. — Фирменный дурак из семейства дураков. Ты совсем свихнулся. — Он вздохнул, сокрушенно покачал головой, прищурившись, глядел на совсем сникшего эстета. — Ну что ты, дружок? Встряхнись! Возьми себя в руки! Ты еще будешь вспоминать о леспромхозе как о лучших, овеянных романтикой днях своей жизни. Придет время, и ты снова будешь в седле. Вот тебе четвертная — я перехватил в местной кассе взаимопомощи. И будь здоров. Хорошенько работай и только тогда возвращайся в родные пенаты. Я сам через год буду с цветами встречать тебя на вокзале. — Алик поднял на прощание руку и решительно зашагал прочь.

«Во что может превратиться человек…» — невесело размышлял он дорогой и поклялся себе страшной каннибаловой клятвой, что ноги его в этих местах не будет и ныне, и присно, и во веки веков.

«Нет, не зря я все-таки сюда съездил, — думал он, сидя на дощатом полу тамбура товарняка, свесив ноги вниз. — Впредь надо быть осторожнее и действовать умнее. Приеду домой, отдохну, наберусь сил и — двину на «тетушку». И тогда держись, вселенная!»

— Держись, вселенная! — вслух сумрачно повторил Архипасов, словно выплюнул застрявшую в зубах фразу.

В животе царил ералаш. Здоровое тело требовало калорий.

Большие голубовато-зеленые, окаймленные пушистыми ресницами глаза Алика были полузакрыты. Их не радовало раздолье, мелькавшее по обеим сторонам шустро бежавшего поезда, и ни к чему им были всякие там стройные елочки или белые хороводы берез и прочая лирика и физика. Какая уж там красота, когда нестерпимо хочется жрать. Даже кончик гордого носа с чуткими крылышками и тот как бы опустился книзу, приуныл.

«Конечно, я поступил опрометчиво, — ругал себя Алик, — отдав все наличные Леону. За этот красивый жест доброй воли теперь сполна расплачивается мой собственный желудок».

На очередной станции Алик расстался с товарняком и долго бесцельно бродил по перрону. На скамейке у железной ограды одиноко сидел старик. Рядом с ним стояла плетеная корзина, закрытая чистой белой тряпкой. Алик и не знал, что умеет просить. Он всегда требовал. Но просить? Унижаться? Однако же требовать сейчас он просто не мог. Ноги подкашивались от слабости, а на ум не приходило ничего путного.

Он несколько раз прошелся мимо старика с евангельски кротким взглядом круглых темных глазок, младенчески округлым ртом, с маленькой головкой, реденькими седыми растрепанными волосами и морщинистой загорелой шеей. Скорчив страдальческую мину, наклонился к нему:

— Папаня, понимаешь, какое паршивое дело, обворовали меня. Бедствую, папаня. Помоги, чем можешь. Окажи божескую милость.

— Сходи, сынок, в милицию, там пособят, — старик, как показалось Алику, насмешливо смотрел на него.

— Обращался туда, папаня. Да сам понимаешь, папаня…

Алик старался говорить как можно жалостливей. Старик смотрел на него уже не сочувственно-иронически, а с явным презрением. Недовольно кряхтя, он отвернул белую тряпицу со своей плетеной корзины, отломил полбатона хлеба и протянул Алику.

Осклабившись, тот пролепетал:

— Спасибо.

Старик недовольно отвернулся. Алик постоял еще немного возле него и нахально спросил:

— Может, и колбаски дашь, папаня? Не лезет пустой хлеб в горло.

— Если хочешь кушать, и пустой полезет, — буркнул старик. — И за то спасибо скажи.

— Я ведь сказал спасибо, папаня, — с ухмылкой возразил Алик, шаря вокруг взглядом. — Дай колбаски, папаня, не жмись. Все равно скоро помрешь. Я же видел — у тебя здоровый шмат. В бога веруешь? Поделись с ближним.

— Нечего нюни распускать, — с досадой отрезал старик. — Получил хлебца, с голоду не помрешь, вот и топай. Пристал как банный лист к заднице.

— Папаня, а может, все-таки дашь? — нагло спросил Алик. Он еще раз огляделся, поблизости никого не было.

— Иди отсюдва, вымогатель. Чего пристал?

— А ну, пугало огородное, отдай мою колбасу! — с грубой решимостью вскрикнул Алик и молниеносным движением открыл корзину. Завязалась короткая борьба. Алик оторвал руки старика, которыми тот пытался заслонить разверзшееся нутро корзинки, выхватил кружок колбасы. Старик уцепился за его рукав. Он тяжело дышал. Алик оттолкнул его. Старик неловко упал, и Алик увидел, что у него костыль вместо правой ноги.

— Ай-ай-ай, как не стыдно! — бормотал Алик, запихивая в рот колбасу и едва пережевывая, заглатывал ее. — Такой старенький, а обижает молодых. Нехорошо. — Он вскочил на подножку очередного товарняка, который, сбавив скорость, проходил мимо станции. — Адью, папаша!

Блаженны плачущие

 Теперь у Алика была лучезарная цель. День за днем он готовился к поездке в Придонск. Составил список родных Леона и, выдавая себя за его близкого друга, стал знакомиться с ними. Через месяц он знал генеалогическое древо эстета лучше его самого.