Проклятая реликвия - Средневековые убийцы

Фальконер негромко постучался в дверь Беласет, надеясь, что женщина поймет — это еще не толпа. Филенка скользнула в сторону, и Фальконер увидел за решеткой пару карих глаз.

— Беласет, это я, Уильям Фальконер. Не нужно меня впускать. Я только хотел убедиться, что вы в безопасности. Вы видели Иехозадека?

Темные карие глаза смотрели спокойно.

— Не бойтесь за него, магистр Фальконер. Он здесь, со мной. И сын тоже. Я сказала Дьюдону, что он должен остаться дома и защищать нас.

Фальконер заметил веселый блеск ее глаз. Оба понимали, что это она оберегает сына, а не наоборот. Он увидел, что глаза прищурились, и представил себе ее улыбку.

— Ханна и Самсон привели рабби сюда и тоже остались с нами. Спасибо за заботу, но теперь вам следует позаботиться о себе.

— А вы не знаете, почему народ впал в бешенство?

Фальконер, несмотря на толстую дверь, услышал тяжелый вздох.

— Разве нужна причина, когда и высочайшие люди в этой стране так безобразно к нам относятся? Но Ханна говорит, что слышала от торговца ножами, что снимает у них лавку, будто ходят разговоры о ритуальном убийстве в Броукен-Хейз. Тот, кто нашел тело, разумеется, обвинил нас.

— Ритуальное убийство… — Фальконер пришел в смятение. После нелепой истории об убийстве ребенка в Линкольне лет пятнадцать назад появилось множество жутких рассказов о еврейских ритуалах, так что достаточно было неосторожного замечания, чтобы устроить нападение на местных евреев. Неужели Джон Хэнни спустил их с поводка? И как он это сделал — случайно или затаив в сердце злобу? Так или иначе, но юношу необходимо найти.

В гаснущем свете свечей в нефе, в центре лабиринта, стоял Роберт Ансельм, далекий от переполоха в еврейском квартале. Вокруг него на полу нефа размещались шесть полусфер. Они напоминали лепестки розы, а сама дорожка лабиринта была стеблем цветка. Каждая полусфера символически отображала свойства мира. Он медленно поворачивайся на месте, отдельно медитируя у каждого входа. Первым шел Минерал, следующим — Растение. Дальше — Животное, а за ним — Человек. Два последних были Ангельским и Безымянным Седьмой точкой являлась центральная плита у него под ногами — Озарение.

Ансельм вспоминал события более чем тридцатилетней давности, когда он отчаянно нуждался в озарении, чтобы справиться с величайшим бедствием, которое обрушилось на него с появлением реликвии. Предполагалось, что реликвия — это ответ на молитвы аббатства Осни и его спасение. Слухи о ее прибытии возникли за три дня и вызвали величайший ажиотаж среди братьев. Даже юный Ансельм сначала радовался этой новости. Чтобы содержать аббатство, требовалось много денег, а их в последнее время было все меньше. Паломники могло все исправить. Роберт Ансельм понимал это.

Братьев Петрока и Питера переполняло благоговение перед реликвией. Они без остановки болтали с монахами, заканчивая по своей привычке друг за другом фразы.

— Ничего удивительного, брат Роберт. Частица…

— …Истинного Креста, здесь…

— …в Оксфорде. В нашем аббатстве.

Однако прошло совсем немного времени, и аббат предупредил каждого, чтобы все помалкивали. И Роберт Ансельм больше не ликовал. Нет, теперь он чувствовал себя подавленным. Потому что к этому времени он узнал смертельную тайну и, как-то вечером, поднимаясь с колен после молитв, начал задыхаться. Петрок и Питер помогли ему выйти из часовни на свежий воздух, и там он набрал полную грудь сладкого воздуха. Но во рту остался горький привкус. Его вырвало. Потом он скрыл свои подлинные чувства, со стоном опустив голову между колен. Нечленораздельный звук, который оба брата сочли разочарованием из-за того, что реликвии не будет. Они оставили его, и он взял себя в руки. На следующее утро он с трудом поднялся с кровати, хотя еще не было трех утра. Не самое сложное дело, потому что он не спал всю ночь.

Обязанности звали его в кухню, но он начал свои дневные дела с тяжелым сердцем. И после этого дневные дела поглотили его. В эту ночь, тридцать лет спустя, он начал свой путь к выходу из лабиринта. Дорога наружу олицетворяла Согласие — и действие в мире.

Фальконер пересек Фиш-стрит и остановился у дверей в церковь святого Олдейта, напротив дома Беласет. Толпа неслась по улице во главе с массивным грубияном с пышной рыжей бородой. У него было красное лицо, правда, непонятно, от напряжения ли, от спиртного или просто от пылающей ветки, зажатой в кулаке.

Один глаз у него был затянут бельмом, и от этого мужчина казался полумертвым. Но действовал он весьма активно. Он кинулся к двери еврейской синагоги и начал барабанить в нее толстым концом горящей ветки. В воздух летели искры.

— Прикончить евреев! Прикончить детоубийц! Прикончить убийц монахов!

Его воплям, как литании, вторила разъяренная толпа. В основном она состояла из горожан-мужчин, но по краям было и несколько женщин, правда, судя по их изможденным взглядам они просто надеялись поживиться чем-нибудь во время заварушки, а не присоединились к ней по убеждениям. Фальконер заметил также кричащие плащи нескольких городских служащих в гуще более умеренной одежды горожан. Он щурил глаза, стараясь запомнить лица и проклиная свое плохое зрение. Линзы помогали ему только на близком расстоянии. Поэтому лица тех, кто стоял дальше, просто расплывались. Но тут он увидел, как с краю толпы затаился некто знакомый. Несомненно, это Джон Хэнни, и чувствует он себя весьма неуютно.

Фальконер вышел из тени церкви и пошел вокруг толпы туда, где стоял Хэнни. Рыжебородый ничего не достиг, нападая на дверь синагоги, и толпа потихоньку стала смещаться на Пеннифартинг-стрит и в Еврейский переулок. Все, кроме самых горячих голов, скоро сообразят, что их вопли и шум при нападении на дома евреев должны привлечь констебля и его помощников. И Фальконер понимал, что ему нужно увести отсюда Джона Хэнни до того, как это произойдет.

Питер Баллок не уважал привилегии университета. По правде сказать, они его раздражали, несмотря на дружбу с магистром Фальконером. Он бы с удовольствием заключил в тюрьму заблудшего церковнослужителя, поймай он его при нарушении закона.

Эмоции толпы пошли на убыль, и она потихоньку начала рассеиваться. Фальконер добрался до виновного студента и крепко схватил его за руку.

— Джон Хэнни, ты пойдешь со мной. Немедленно.

На лице юноши отразились сразу и стыд, и потрясение. Он начал бормотать какие-то жалкие оправдания, но учитель не собирался его выслушивать. Он пошел по Еврейскому Переулку, таща за собой спотыкающегося и стонущего юношу. Быстро поворачивая направо и налево, Фальконер вернулся в колледж Аристотель.

В спокойном и безопасном общем зале он усадил Хэнни у тлеющих в камине углей. Остальные студенты уже разошлись по спальням, беспечно оставив у очага остывшую похлебку. Фальконер навис над Хэнни и потребовал объяснить, каким образом юноша устроил заварушку. Лицо Хэнни побелело, как простыня, и отвечал он, задыхаясь.

— Клянусь, я не говорил, что это евреи. Это все тот гигант с бельмом. Он сказал, что это, должно быть, евреи, потому что они всегда убивают христиан для своих ритуалов.

Фальконер с отвращением засопел. Он обязательно сообщит Баллоку про мужчину с бельмом на глазу, если констебль не сумел схватить его прямо на улице. Юноша повел себя глупо и неосторожно, как любой молодой человек, которому есть, что рассказать. Но что же он такое сказал, что так возбудило толпу? В тех подробностях, что Хэнни поведал ему и Питеру Баллоку, не было ничего особенного. Может, он что-нибудь утаил?

— Думаю, тебе лучше рассказать мне все, Джон.

Джон угрюмо уставился в пол, на темно-коричневое пятно от пролившейся бобовой похлебки и начал подталкивать ее ногой в солому.

— Если я расскажу, вы мне все равно не поверите.

Фальконер мягко улыбнулся. Молодые люди вроде этого студента часто воображают, что видели чудо, особенно если их взгляд затуманен выпитым. Даже если они увидят что-нибудь необычное, этому всегда есть рациональное объяснение.

Путеводной звездой магистра была логика Аристотеля, которая требовала научных наблюдений и сопоставления фактов. Время от времени в прошлом он бывал довольно неосторожен, высказывая вслух свое мнение о верованиях других, и это привело его к неприятностям с Церковью и университетским начальством.

Не один ректор намекал на ересь и угрожал тем, что магистру придется предстать перед клерикальным и университетским советами. Это не упрочило его положения в университете, и репутация оказалась запятнанной. Впоследствии магистр стал осторожнее и уступчивее, хотя это его совсем не радовало. Но он устал от конфликтов и ссор, от постоянных вопросов, хочет ли он вообще преподавать. А теперь ему приходится сталкиваться с такими заблудшими юнцами, как Джон Хэнни, и его взгляды возродились.