Только позови - Джеймс Джонс

Он решил, что паренек все равно ему не поверит, недаром тот все дивился, почему Стрейндж без колодок.

Поездка была кошмаром, но не таким жутким, как кошмар в Ковингтоне.

Он не знал, кто был виноват — он, Линда или никто вообще. Наверно, то же самое происходило с каждым, кто возвращался домой из пехоты, топавшей где-то за тридевять земель. Он никак не мог найти с ними общин язык. Им было неинтересно, о чем пишут в газетах и что за границей — война. А ему было неинтересно говорить о чем-то другом.

Линда назвала ему улицу и номер дома, но не сообщила ни номера квартиры, ни как проехать. Когда он разыскал дом, было далеко за полдень. Он постучал, никто не открыл, и, решив, что дома никого нет, он уселся на крыльцо. Прождал он битых два часа, пока трое мужчин, спавших в доме, не проснулись и один из них не вышел проветриться. Они спали, потому что пришли утром с ночной смены. Один из них был Линдин дядька Даррелл, брат ее отца — ему и принадлежал дом, другой — ее старший брат, признанный негодным к военной службе, третий приходился племянником со стороны матери, был сыном ее сестры, которая занимала третий этаж. Остальные еще не пришли с работы или ушли во вторую смену. Все женщины в семье тоже работали.

Пока мужчины готовили себе завтрак — или ленч, или обед, — Стрейндж сидел с ними на кухне, и каждый, растягивая слова на свой лад (двое были из Кентукки, один из Техаса), спрашивал его, как там, на войне. Стрейндж отвечал, что на войне нормально.

Один поинтересовался, что у него с рукой, и, когда Стрейндж сказал, что она пробита, всем, конечно, захотелось посмотреть. «Не так чтобы очень уж продырявила, пуля-то», — вроде даже разочарованно протянул племянник. Стрейндж начал было объяснять, что это от минного осколка, а не от пули, но про мины они уже расхотели слушать.

То же самое повторилось с женщинами, когда они явились домой, и с остальными мужчинами. Все приходили и уходили в разное время, никак не усечешь, кто пришел, кто ушел. Пока Стрейндж был в Ковингтоне, вся семья так ни разу и не собралась вместе. На кухне беспрерывно что-то готовили, когда завтрак, когда обед или ужин, когда все сразу, и беспрерывно что-то ели. Пока одни вкалывали в вечернюю смену, другие, которым идти в ночь, бывало, только вставали и завтракали, а третьи, притащившись после дневной смены, усаживались обедать. Всего в доме жили одиннадцать взрослых и четверо детей.

Каркасный, в три этажа дом стоял на тихой тенистой улочке. Линдин дядька с женой и старшим неженатым сыном занимал первый этаж. Линда, ее родители и два брата — старший и младший, школьник, — размещались на втором этаже. На третьем жил племянник с женой, четырехлетним сыном и годовалым младенцем, а рядом — разведенная племянница с дочерью семи лет. Многовато народу для такого помещения, но поскольку все взрослые много времени проводили на работе, а двое старших детей — в школе, особой тесноты вроде не было. Правда, сейчас у школьников были летние каникулы, но они целыми днями где-то пропадали и приходили домой только ночевать. Самая толкотня была на кухне, которая одновременно служила и гостиной, потому что в гостиной спал племянник. Хозяин дома и его жена жили в столовой.

Хотя у каждой семьи или одинокого взрослого получалась вроде бы своя комната, все равно было неудобно, да еще общая кухня. Поскольку все зарабатывают, почему бы не продать дом — или, может, сдать в аренду, — а самим переехать в отдельные квартиры, поинтересовался Стрейндж. Ему объяснили, что они экономят. Тесть с братом рассказали, что все копят деньги, чтобы в складчину купить на западе Кентукки хорошую большую ферму. Но на расспросы Стрейнджа, где именно, они ничего толком не ответили. Никто не удосужился поехать туда и посмотреть на месте. Работа отнимала все время. По-техасски растягивая гласные, тесть терпеливо и обстоятельно растолковывал Стрейнджу, что такого бума, как сейчас, никогда еще не было, даже в двадцатые, и после того, что люди пережили во время депрессии тридцатых, надо вкалывать и копить деньгу, а уж тратить после войны. Вертевшийся тут же Линдин братишка с гордостью заявил, что, как кончит школу на будущий год, пойдет работать, а получку — тоже в общий котел. Он уже ходит на вечерние курсы станочников при авиазаводе.

Так что ежели они с Линдой раздумают насчет ресторана, неторопливо добавил тесть, то милости просим в их компанию.

У Стрейнджа было такое чувство, словно его стукнули по затылку и оглоушили, он не знал, что ответить.

Линда свои сбережения держала отдельно, это их деньги, ее и Стрейнджа. Придя домой вечером и увидев мужа, она чмокнула его в губы и, отведя в сторонку, первым делом показала чековую книжку. На ней было свыше шести тысяч. Она хранила ее под замком у себя в комнате на втором этаже, рядом с комнатой ее братьев. Линда показывала книжку, как будто совершала ритуальное приношение. Как будто эта книжка была компенсацией за то, что он перенес на Оаху и других островах в Тихом океане. Выплаты по его аттестату тоже вошли в эти сбережения.

К его приезду Линда повесила новые ситцевые занавески и сделала такие же накидки на подушки, а на стул надела чехол в тон обивки кресла. Комнатка выглядела очень даже мило. Она не встретила его на автобусной станции, потому что работала в дневную смену. После ужина они легли в постель с ситцевым покрывалом, однако ничего у них не получилось. В самый ответственный, так сказать, момент Стрейндж потерял мужскую силу. Он понятия не имел, почему так произошло, и начал бормотать какие-то оправдания. Линда сочувственно потрепала его по плечу и отвернулась к стенке. Ей завтра рано вставать — надо до работы кое-что купить для дома.

Линда быстро уснула, а Стрейндж лежал рядом убитый и униженный и со страхом думал, что же такое с ним происходит. Он так долго и так часто мечтал об этом моменте, что казалось невероятным, что он оплошал.

Можно придумать, конечно, миллион объяснений. Да, она лежала совсем бесчувственная, но она вообще такая. Инициатива всегда исходила от него — так оно и должно быть, наверно. Только раз или два за всю их совместную жизнь она сама позвала его. Пылкостью она не отличалась.

Да, совсем рядом, за тонкой перегородкой в соседней комнате, спал ее братишка, а за другой стенкой ее родители. Однако в иное время он махнул бы на это рукой. Что-то вдруг произошло с ним, возбуждение спало, и ему сделалось скучно.

Он ворочался под простынями, красный от стыда, и вспоминал, как рота разбила последний лагерь на Гуадалканале и он стоял на опушке, глядя из-за кустов на залитые лунным светом притихшие палатки, и представлял, как жаркая Линда обхватила его за шею и прижимается к нему все плотнее и плотнее, охая и постанывая от долгого ожидания. У них никогда не было так, но почему-то именно так он представлял эту первую их ночь.

На душе было нехорошо и тревожно. Он чувствовал, как в нем поднимается раздражение. Никогда ее не расшевелишь. Он был зол на Линду за ее холодность. И в то же время твердил себе, что она не виновата. Что же все-таки произошло там с ним за эти полтора года, что они не виделись?

На следующую ночь все было иначе. Стрейндж не стеснялся и был настойчив — может, оттого, что почти весь день шатался по городу и накачивался пивом. Пива, кстати, при таком количестве мужиков было всегда полно и в доме. Стрейндж пил вдоволь. Линда целый день на работе, чего ему еще делать.

Жизнь в Цинциннати кипела вовсю, как и в Люксоре — повсюду веселье и шик. На каждом шагу военнослужащие с деньгами. Человека в форме, в любой форме, беспрепятственно пускали в бары при лучших гостиницах и в самые роскошные рестораны. Не обязательно быть офицером. Все принимали военных с распростертыми объятиями и восхищались ими. Или говорили, что восхищаются, выкачивая из них денежки.

Когда они с Линдой легли спать в тот вечер, Стрейндж понимал, что от него несет пивом, но он порядком нагрузился, и ему было наплевать. Линда не сделала ему замечания. Ему вдруг почудилось, что от нее как-то странно пахнет, вроде даже мужчиной. Он принюхался к ее коже, но не мог ничего разобрать. Во всяком случае, это не остановило его.

В следующие дни он несколько раз предлагал ей пойти куда-нибудь, хотя бы в кино. Но каждый раз она ссылалась на усталость и говорила, что завтра рано вставать. Она, казалось, была целиком поглощена делами на заводе.

Возникал у них разговор и о деньгах. Точнее, Стрейндж заводил такой разговор, потому что Линда почему-то совершенно охладела к своей же затее. Ей расхотелось иметь собственный ресторанчик. Тогда он высказался в том смысле, что, может, им стоит войти в пай и вместе со всеми обосноваться на ферме. Ему интересно было посмотреть, как Линда отнесется к этому, но она только как-то жалостливо улыбнулась и ответила, что, если его устраивает ферма, она не против. Стрейндж уехал из Цинциннати на четыре дня раньше срока. Никто не знал, что он имел целых две недели отпуска. Поэтому он преспокойно заявил, что положенные десять дней кончаются, и отбыл. Он больше не мог вынести этот дом, этот проходной двор с бесконечной едой на кухне и запахами приготовляемой пищи.