Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

— Мама здорово мечет икру, да?

— Я не заметил. — Голд не поднимал глаз.

— Что ты врешь? — сказала Дина. — Она ведь не хочет, чтобы ты ехал в Вашингтон, да?

— Я тебе сообщу, когда выясню.

— Сплошные враки. Слушай, ты хоть думай, когда будешь писать свои дурацкие статьи. За ту фигню, что ты написал о воспитании детей в прошлом году в Ледиз Хоум Джорнал, мне здорово досталось.

— Я задумал эту статью, как шутку.

— Ее никто не понял.

— Эту поймут.

— Как она называется?

— «Образование и истина, или Истина в образовании».

— Я не понимаю.

— Иди погуляй.

— Зачем же вы отдали меня в школу, если ты не веришь в образование?

— Чтобы ты поменьше была дома.

— Я бы с удовольствием ушла из этого дома. Знаешь, жить с тобой и с ней совсем не подарок.

— Вот закончишь хорошо год, — проинформировал ее Голд, — и я пристрою тебя в интернат. Давай я буду писать за тебя домашние задания.

Она покачала головой.

— Вот уж фиг! Я еще не готова для этого подросткового секса. Видела я, как ты поступил с моими братьями, не успели они уехать. Из их комнат ты сделал библиотеку и кабинет.

— Для них всегда есть место, когда они приезжают домой.

— На полу. От меня ты так быстро не избавишься. Я сказала сыну Либермана, что ты будешь работать в Вашингтоне.

Голд улыбнулся в приятном предвкушении: — И что же ты ему сказала?

— Я сказала, что президент сделает тебя мэром или губернатором.

Голд швырнул карандаш.

— Господи Боже мой! Вас в этой сраной школе хоть чему-нибудь учат?

— Они пытаются, — мудро заключила Дина. — Но я для них слишком умна. Па, я тебя предупреждаю. Если ты опять что-нибудь напишешь обо мне в этой статье, береги задницу.

ПЕРВЫЙ абзац статьи об образовании Голд написал в самолете на пути из Вашингтона в Нью-Йорк, а первый черновой вариант в основном завершил в тот же день в классе, наплевав на занятия. Он был завален тетрадями со студенческими работами, которые совсем некстати нужно было читать. Подавленный и озабоченный — вот как Голд описал бы себя биографу, если бы таковой вдруг объявился. Приехав в тот же день из аэропорта в колледж на такси с опозданием, он пребывал именно в таком физическом и умственном состоянии. И его воспоминания о том, как он спал с Андреа, казалось, принадлежат уже безвозвратному прошлому.

Он был небрит и неподготовлен. Почти всю пришедшую ему почту он выбросил в корзину. Мрачным кивком отвечал он на приветствия коллег, удивленных его прибытием.

Голд никогда не задерживался в студенческом городке дольше, чем положено, и никогда не посещал факультетских собраний. Он составил себе свободное расписание присутственных часов и никогда его не придерживался. Консультации студентам он давал только по предварительной договоренности, но ни о каких консультациях он с ними никогда не договаривался. Любимчиками Голда были студенты, бросавшие его курс еще до начала семестра. Больше всего он не любил тех, кто посещал занятия регулярно и выполнял задания в срок. Их классные работы интересовали его не больше, чем собственные писания. Он прибыл в аудиторию с пятиминутным опозданием и ко всеобщему ужасу раздал экзаменационные тетради.

— Сегодня, — сразу же начал он, — мы проведем один из так называемых экзаменов-экспромтов, о которых я вам, возможно, говорил. Напишите эссе на тему, которая даст вам возможность рассмотреть основные положения того, что мы успели пройти.

— А что это за тема? — спросила девушка из первого ряда.

— Придумайте ее сами. Оценки вам будут выставляться как за формулировку темы, так и за ее раскрытие. Приступайте.

Голд вытряхнул все из своего дипломата. Там, все еще перехваченная резинкой, лежала стопка работ его других студентов, эссе, вспомнил он с упавшим сердцем, о психологических аспектах социологии в современной американской литературе и о социологических аспектах психологии английского романа девятнадцатого-двадцатого веков. Они были написаны в рамках курса, изобретенного им с единственной целью: переманить в литературу интересующихся психологией и социологией студентов, которые могут клюнуть на приманку ошибочного предположения, что им удастся освоить все три дисциплины одновременно, не тратя на это больших усилий и времени. Он понял, что теперь ему, как гирю каторжнику, придется таскать за собой эту новую стопку тетрадей. Поскольку ничего лучшего ему не оставалось, он перечитал первый абзац, который записал в желтом блокноте во время полета; точность его мысли и хлесткость выражения доставили ему удовольствие, и он с энтузиазмом взялся за перо. Работа шла споро. Он уже переходил к завершающей части своей статьи об образовании и истине, когда его внимание привлек закончивший работу первым бледный долговязый паренек в плетеной ермолке с круговым рисунком.

— Мистер Эпштейн, — тихо позвал он удалявшегося на цыпочках юношу.

— Сэр?

— Какую школу вы закончили? — Они говорили полушепотом.

— Йешива Герцля[59].

— Ах, да. Я ее хорошо знаю. Это ведь в Брайтоне?

— Нет, сэр. В Бара-Парк.

— Вы когда-нибудь слышали о таком празднике — Шмини Ацерет?

— Да, сэр. Он идет сразу же за Йом Кипур[60].

Голд разочарованно прищелкнул языком.

— А как насчет Шаббос Берешит?

— На прошлой неделе. Но это не праздник, профессор Голд, это просто название одного из дней года.

— Окажите мне услугу, мистер Эпштейн. Составьте для меня список еврейских праздников и названий всяких дней на этот год. И может быть я каким-либо образом смогу вас вскоре отблагодарить.

— Хорошо, профессор Голд, буду рад. Надеюсь, не очень вас обижу, если скажу, что разочарован этим курсом.

Голд сочувственно вздохнул.

— И я тоже. Вас-то что разочаровывает?

— Он называется «Монархия и монотеизм в литературе от средневековья до новейшего времени».

— Да?

— Но это больше похоже на курс по историческим пьесам Шекспира, — сказал мистер Эпштейн.

— Скоро мы перейдем к его основным трагедиям, — беззаботно ответил Голд. — Ко всем, кроме «Отелло» и римских пьес. В «Отелло», к сожалению, нет монарха, а римляне не были монотеистами.

— Описание курса в программе не точно, — пожаловался Эпштейн.

— Я знаю, — сказал Голд. — Я сам его писал.

— Разве это честно?

— Нет. Но может быть это мудро. Мы считаем, что все интересующиеся литературой должны изучить Шекспира, но мы знаем, что на это пойдут очень немногие, если только мы не назовем курс как-нибудь иначе.

— Но меня не интересует литература. Меня интересует Бог. Я пошел на английское отделение, потому что мне показалось, там предлагают много курсов по теологии и религиозной мистике.

— Вы были введены в заблуждение, — сказал Голд. — Если бы я был вашим куратором, я бы предупредил вас об этом.

— Вы и есть мой куратор, — сказал молодой человек, — но вас никогда нет в вашем кабинете.

Голд отвел глаза.

— Зато я всегда в классе. Если хотите, я вам разрешу бросить этот курс.

— Может быть, мне стоит перейти на отделение теологии?

— Нет, не переходите туда. Там вас заставят читать Мильтона и Гомера. Если вас интересует Бог, то попробуйте психологическое. Кажется, они сейчас переключились на религию.

— А где читают курсы по психологии?

— На антропологическом. Но всё равно скоро это переведут на отделение урбанистических исследований. Так что вы вполне можете специализироваться и там. Только поторопитесь. Иначе через год-другой вы, вероятно, и там встретитесь со мной, и вам придется заново перечитывать исторические пьесы Шекспира.

Голд молил Господа, чтобы Эпштейн бросил его курс до того, как ему придется читать его эссе.

Голд молился еще и о том, чтобы получить привилегированную кафедру от программы урбанистических исследований, где его ставка удвоилась бы, а нагрузка уменьшилась наполовину. Голд почти не сомневался, что если ему представится шанс, то он добьется успеха в Вашингтоне, потому что он был весьма искушен в дипломатии и дворцовых интригах. Сейчас он демонстрировал свое искусство, проводя крупнокалиберную стратегию в ходе разыгравшейся на факультете борьбы за привлечение студентов с естествоведческих факультетов к гуманитарным наукам и за привлечение студентов с других гуманитарных факультетов на английское отделение. Голд сам придумал большинство из соблазнительных названий и аннотаций для университетской программы, а соперничать с ним в изобретении новомодных учебных курсов не мог никто. Голд был архитектором противоправной и тайной политики разрядки, которая позволяла преподавателям германского отделения в обмен на голоса по важнейшим вопросам, решаемым на факультетских собраниях, вести курсы совершенствования английского как для испаноязычных, так и для студентов из стран Востока. В результате Испания и Италия были опустошены, классическое отделение разорено, а Франция была изолирована еще раньше. Россия неуклонно клонилась к упадку вместе с историей, экономикой и философией. Китай был низведен до уровня поварешки: процветали только курсы по китайской кухне. В результате самого успешного из всех его маневров сравнительное литературоведение было глухой стеной отгорожено от переводных текстов, а Голд и его английское отделение получили в результате полную свободу и, действуя по своему усмотрению, могли разбойничать на континенте, вооруженные такими своими победоносными творениями, как «Данте, ад, огонь и Фолкнер», «Сквозь ад и потоп с Хемингуэем, Гессе, Хьюмом, Хоббсом, индуизмом и прочими: бросок в Индию», «Блейк, Спиноза и современная американская порнография в кинематографе и литературе», «Секс в мировой и американской литературах» и «Влияние женщин, чернокожих и наркотиков на секс и религию в мировом и американском кинематографах и литературах». И теперь, благодаря начинаниям Голда, студенты могли закончить колледж специалистами по английскому, потратив все четыре академических года на просмотр иностранных фильмов в затемненной аудитории, не ведая никакого иного светоча знаний, кроме луча кинопроектора. В результате всех этих прогрессивных нововведений процветало главным образом английское отделение, куда не иссякал поток желающих, что свидетельствовало о необходимости увеличения штатного расписания, частично заполнявшегося профессорами-германистами, преподававшими на курсах совершенствования английского приезжим из Гонконга и Пуэрто-Рико. Голд заключил с Гансами мирный договор и пользовался уважением своего начальства.